Тем временем, небо над головой, по-прежнему усыпанное облачками- барашками, принялось потихоньку алеть, сквозь кудряшки облаков проступила позолота, превратившая их в настоящее золотое руно. Еле слышно плескались волны, нежно тычась в борта ладьи, в которой я лежал, будто волчата в логове под боком у матери. Не происходило ровным счетом ничего. Только где-то далеко, на пороге слышимости, перекликались чайки. Потом я уснул под плавное, баюкающее покачивание. Прямо во сне, как вам это нравится?

***

Меня разбудила стужа, сковавшая ноги. Холод пронзал кожу и мышцы до костного мозга, ставшего тверже сливочного масла из морозильника. Кажется, на закуску мне даже приснилась прорубь, в которую я провалился и замерз, как один из героев «Северных рассказов» Джека Лондона. Или это плот, на котором лежал Виракочи, вмерз в окаменевшее по мановению волшебной палочки озеро. Только что оно было ласковым и теплым, и вот уже застыло, как Юкон на Клондайке, потому что ударил лютый мороз, поразил земной шар в макушку, и небо теплых широт мигом обернулось безжалостным космическим вакуумом, где одним звездам тепло. Горят они, такое дело. Застонав, я осмелился открыть глаза, чтобы обнаружить, что почти ослеп, кругом темно и сыро, будто в трюме затонувшего полвека назад сухогруза. Мои ноги действительно покоились в воде, примерно по колени. Правда, ко мне вернулась способность двигаться. Я обнаружил это, попробовав отползти повыше, в сухое место. Маневр удался не без труда, конечности слушались не лучше протезов, но, хотя бы что-то. Все же лучше, чем совсем ничего.

Кое-как справившись, сбросил кроссовки. Принялся машинально растирать икры и стопы руками, пока под кожей не задвигались биллионы иголок, предвестники восстанавливающегося кровообращения.

Занимаясь ногами, я совершенно упустил из виду руки. Между тем, обе работали безукоризненно. Сначала это не вызвало у меня никакой тревоги, ведь так естественно — массировать руками затекшие мышцы, чего уж проще. Только при одном условии: если они, руки, то есть, не изувечены. Помню, как ахнул, мигом вспомнив о травмах, полученных накануне в поле, как замер, ожидая, когда ураганная боль пронзит меня, как покрылся липким потом и его спутницей, гусиной кожей. Но, ничего такого не случилось.

— Как же так?! — пролепетал я, не зная, стоит ли радоваться чудесному исцелению. Осторожно вложил одну ладонь в другую. Сжал. Я все еще туго соображал. События вчерашней, кошмарной ночи (если, конечно, она была вчерашней, в чем я пока здорово сомневался) только вызревали в ячейках памяти, будто черно-белые фотографии в кювете с проявителем. Вероятно, именно ожидание боли от травм стало чем-то вроде катализатора, активизировало серое вещество, и картинки стали одна за другой обретать резкость, выстраиваясь в хронологическом порядке. Я увидел нас троих, перепуганных, растерянных, в салоне «Вектры», которую тащил за собой грузовик с тусклыми фарами, смотревшими в разные стороны, и смешными буквами номерного знака, выстроившимися в название детского шампуня «Кря Кря». Затем мы очутились среди темных холмов, Ольга безуспешно пыталась дозвониться в милицию, но та преспокойно обошлась без ее звонка. Как это говорят в детективных сериалах, на пульте районного отделения прозвучал тревожный сигнал? Так вот, в нашем случае — не прозвучал. Потом заметно посветлело, настало утро нового дня, но, не для всех. Ольга пропала, мы с Пугиком оказались на балконе над пропастью, он был мертв, я еще нет, легко поправимое дело, согласитесь. Нас обоих столкнули в бездонную шахту, зачем-то вырытую шахтерами или военными, одного за другим. Я ухнул в воду и пошел ко дну, выблевывая пузыри, летевшие обратно, к поверхности.

Ты, парень, выжил только чудом, — подумал я, машинально сжимая и разжимая пальцы, которым ни при каких условиях не полагалось вот так вот, свободно, как по маслу ходить в суставах. Одной моей руке крепко досталось, когда «Вектра» легла на крышу. Вторая отказала, когда милицейский капитан прострелил ее из своего пистолета. Теперь же обе работали. Это, последнее чудо, не находило никакого вразумительного объяснения.

Быть может, я видел сон?

Ага, даже целых два…

Господи, как же мне понравилась эта идея на счет сна, а точнее снов, в первом из которых мы с друзьями стали жертвами дорожных разбойников, а во втором фигурировали индейцы, распевавшие погребальные гимны своему усопшему вождю Виракочи. Или, своим богам, чтобы проявили милость и к нему, и к ним. Этот, последний сон, скажу вам честно, внушал оптимизм. Еще бы, он-то ни при каких раскладах не мог даже близко считаться реальностью. Какие такие, спрашивается, индейцы в Крыму? Тут и с озерами-то негусто, если не принимать в учет Сиваш, но Гнилое море, это все же, не Титикака. Что же до краснокожих, то их здесь вообще отродясь не водилось. Разве что в семидесятых годах минувшего столетия, когда какая-нибудь союзная киностудия, вроде Одесс- или Ленфильма, снимала в предгорьях отечественные экранизации романов Фенимора Купера или Майна Рида. По всему выходило, что я оставался в «Морском берегу», где дрых без задних ног. На худой конец, снова отключился в машине. Следовательно, стоило мне проснуться…

Ухватившись за спасительную версию, как за пеньковый канат, я попробовал подтянуться на нем, вскарабкаться чуть выше, подальше от мрачной поверхности, над которой плавал, клубясь, желтый туман безумия. Но, воображаемая веревочная лестница немедленно дала слабину. Это был заведомо ложный путь.

Если мне все приснилось, то где я, спрашивается, сейчас?

Во сне….

Во сне? Во сне, мать твою?!

Ну да, в третьем по счету сне, а что такого?

Я топнул ногой. Звук вышел гулким. Подземелье казалось безразмерным, было где разгуляться эху, и до тошноты реалистичным.

Конечно же, во сне…

Человеку свойственно искать системы координат, точки опоры, без которых любая дорога — блуждание наобум по трясине, с риском угодить в пропасти шизофрении буквально на каждом шагу.

— Где ты такие сны видел, с эхом и бетонным полом?! — Я снова топнул. — Где, а?!!

— А-а-аааа, — откликнулось подземелье.

Покачиваясь, как пьянчуга, перевернулся, встал на колени, грешник, никогда не считавший себя грешником, собравшийся покаяться, но не представляющий толком, как. Мне стало страшно, так страшно, как ни разу в жизни. Вчерашние события не представлялись сном, сегодняшнее подземелье — тем паче. Если что и подходило на роль видений, разве что индейцы с озера Титикака. Что же до всего остального…

Следовательно ?

Ты умер…

Жуткая в своей простоте, а потому убийственно правдоподобная догадка поразила меня, как торпеда цель. Я замер, оглушенный, постигнув истинное положение вещей. Я захотел провалиться под землю, только это уже случилось.

Эти два слова объясняли все. Подлежащее и сказуемое. Вроде тех, какие на днях мы проходили с Юлькой, перелистывая учебник. Мы определили дочку в приличный частный лицей, девизом которого было ленинское «учиться, учиться и учиться», хоть, конечно, никто не распространялся, кому принадлежит эта крылатая фраза, ведь самого Ленина из истории вычеркнули. О задании на лето к стыду, вспомнили только в конце июля. Я бы так и не хватился, если б не жена, самая ответственная из нас троих. Пару дней назад Светлана взялась за голову:

— Первое сентября на носу, а ты и в ус себе не дуешь! — напустилась она на дочку. — И ты хорош, Сергей, тоже мне, отец называется…

Теперь эти члены предложения, черт бы их побрал, вылезли наружу, чтобы я понял — первое сентября — НИКОГДА НЕ НАСТУПИТ. По крайней мере, для меня. Я никогда больше не увижу дочь. Ни как она пойдет во второй класс, ни как будет взрослеть, не увижу ни ее выпускного бала, ни свадьбы. Никогда не обниму жену, не прижмусь щекой к ее щеке, чтобы почувствовать тепло и услыхать обыкновенное ее: «уйди, колючий». На самом деле она никогда не хотела, чтобы я уходил, и вот я ушел, вопреки ее желанию. Правда, она каким-то образом предчувствовала это, ведь сказала мне, что я не вернусь.