Алтаев мысленно рассчитывал, сколько нужно времени, чтобы дивизии из этой группировки противника подошли к гвардейской армии. Получилось немногим менее двух часов.

Два часа! Если за это время ворваться в Секешфехервар, то резервы противника вступят в бой в невыгодных для них условиях. В противном случае город с его прочными каменными постройками станет укрытием для крупной вражеской группировки. Тогда могут завязаться затяжные бои и наступление сорвется или замедлится.

Алтаев повернулся к начальнику оперативного отдела:

— Передайте Биркову и Добрукову: разрешаю ввести в бой вторые эшелоны дивизий. Ускорить продвижение и как можно быстрее ворваться в Секешфехервар.

Алтаев долго смотрел на карту. Красные стрелки дивизий и полков полукружьем врезались в оборону противника. Все на этом огромном пространстве двигалось вперед, на север, к городу Секешфехервар. А правее гвардейской армии, по восточному берегу озера Веленце, наступала соседняя армия. Против нее гитлеровцы уже бросили свои резервы из Будапешта.

«Только бы успеть ворваться в город раньше подхода резервов противника, только бы успеть», — раздумывал Алтаев.

— Товарищ командующий, — поспешно подошел Фролов, — резервы противника начали движение. Из лесов севернее Секешфехервара вытягиваются колонны одной танковой и одной пехотной дивизий. Из Будапешта в сторону Секешфехервара по восьми дорогам двинулись две танковые дивизии. Две пехотные дивизии на автомашинах выдвигаются из корпусных резервов.

— Соединитесь с командующим фронтом, — выслушав Фролова, приказал Алтаев Воронкову. — Через час-полтора все эти дивизии войдут в город, — вслух размышлял он, — а мы за это время не успеем ворваться в Секешфехервар. Никак не успеем.

— Даже если введем в бой танковую группу… — проговорил подошедший Тяжев.

— Даже если введем в бой танковую группу, — в раздумье повторил Алтаев. — Следовательно, контрудар противника придется отражать перед городом… Да… Перед городом… А это невыгодно. Он будет в городе, а мы в чистом поле. Не равные, далеко не равные условия.

— Надо заставить резервы противника выйти из города и бить их в чистом поле, — сказал Тяжев.

— Вот именно — заставить.

— Командующий фронтом, — доложил Воронков.

— Товарищ маршал, — заговорил по телефону Алтаев, — противник свои резервы подводит к городу… Да… Серьезная создается группировка… Я думаю, как и намечали раньше, отражать контрудар на полях перед городом… Да, да… На этих холмах и высотах… Местность в нашу пользу. Ему придется наступать по низине, а мы на высотах… Ясно… Сейчас подтяну… Слушаюсь…

— Разведка фронта перехватила боевой приказ резервам противника, — окончив разговор, обернулся Алтаев к генералам. — Им поставлена задача: сосредоточиться в городе и нанести контрудар по центру нашей армии. Сейчас маршал против выдвигающихся колонн противника бросил всю авиацию фронта. Я решил: контрудар противника отразить перед городом. Для этого овладеть рубежом высот, закрепиться на них, подтянуть артиллерию, заминировать все подступы и удар врага встретить всей мощью армии. Фланговым группировкам продолжать наступать и обходить город с северо-востока и юго-запада. Где член Военного совета?

— В дивизиях первого эшелона.

— Пригласите его на наблюдательный пункт.

Приняв решение, Алтаев всмотрелся в дымное поле боя. Там, не утихая, гремела канонада. Атакующих пехоты и танков уже не было видно. Они скрылись за высотами. Алтаев вздохнул всей грудью и подумал о тех, кто стремился сейчас к городу Секешфехервар. Суровые испытания ожидали их там.

Как только Бахарев вслед за стрелками выскочил из траншеи и побежал, почему-то прихрамывая, по ровному, до травинки изученному полю, жизнь в ее обычном понимании перестала для него существовать. Он всеми силами старался итти спокойным, как рекомендовали уставы, ровным и неторопливым шагом, но сами ноги, всегда такие послушные, натренированные ноги кадрового офицера-пехотинца, несли его стремительно и быстро, как спринтера на стометровой дорожке.

Он зорко смотрел вперед, стремясь видеть всех людей роты, командовать ими, помогать, где окажется необходимым, но видел перед собой только черный извив траншеи, где вчера стояли два вражеских пулемета, а сейчас громоздились кучи земли. И чем ближе подбегал он к этим кучам, тем ноги, опять помимо его воли и желания, бежали все медленнее и медленнее, тело охватывала неприятная истома, в голове неотвязно билась одна мысль: «Ударят, сейчас ударят эти проклятые пулеметы». И танки, как назло, ползли лениво и медленно и совсем не там, где договаривались при подготовке атаки. Два из них должны были прямым маршрутом выйти к этим пулеметам и раздавить их, а сейчас один — с двумя бревнами на корпусе — уходил далеко вправо, а второй, в котором сидел сам командир танковой роты, объезжал бугры с пулеметами слева. И артиллерия била теперь не по первой траншее противника, а по глубине его обороны, по лощине, где, может быть, и не было никакого противника. Перед самым, как казалось Бахареву, опасным местом бежали только его стрелки, и вот сейчас, через несколько секунд ударят пулеметы противника, зацокают, запоют пули над равниной и его рота заляжет, так и не достигнув вражеского переднего края.

Бахарев отчетливо увидел, как в развороченной траншее показалась сначала голова в каске, а затем тупорылый немецкий пулемет на салазках. Еще секунда, может две, и пулемет откроет огонь. Бахарев инстинктивно рванулся в сторону, хотел было лечь на землю, но тут же опомнился и закричал пронзительно, не слыша своего голоса:

— Второй взвод, огонь! Огонь по ориентиру три!

Но ни командир второго взвода, ни стрелки, ни даже связные, бежавшие рядом с ним, услышать его команды не могли. Вой и непрерывные взрывы снарядов перемешались с ревом танковых моторов, ружейной и автоматной стрельбой, беспорядочными криками множества людей, создавая дикий хаос звуков, заглушавших все живое. И Бахарев понял, что никто сейчас не услышит его команды и что сам он бессилен что-либо предпринять и спасти своих людей от подступавшей опасности. А вражеский пулемет уже почти стоял на позиции, и около него суетливо возились двое в зеленых лягушачьих шинелях и таких же зеленых касках.

— За мной! — закричал Бахарев и побежал прямо на пулемет, стремясь догнать своих стрелков и вместе с ними открыть автоматный огонь по вражескому пулемету. Он бежал что есть силы, но расстояние сокращалось медленно, и эти мучительные метров сто равнины казались длиннее километра. На небольшой воронке он споткнулся, плашмя упал на землю, не чувствуя боли, вскочил и что есть силы закричал: — Ура-а-а! Молодцы танкисты!

Там, где только что изготовились к стрельбе вражеские пулеметчики, ползала родная тридцатьчетверка с белой цифрой «20» на башне. Это была хорошо знакомая Бахареву двадцатка — машина командира танковой роты капитана Кисленко. Она медленно ползла вдоль вражеской траншеи, подминая гусеницами все, что попадалось на пути. Около нее уже были стрелки второго взвода. Справа в траншею ворвался третий взвод. С этого момента к Бахареву вернулось его прежнее спокойствие. Он отчетливо видел теперь не только свою роту, но и все поле боя, где ползали танки, бежали, стреляли, кричали такие же, как и его, стрелковые роты, передвигались пушки и пулеметы, в разных направлениях сновали посыльные и связисты, санитары перевязывали раненых.

— Узнать потери во взводах, — приказал Бахарев связным и взглянул на часы.

Скоро вернулись связные и доложили, что убитых нет и только в первом взводе ранен один стрелок.

То, что не было серьезных потерь и рота легко овладела первой траншеей противника, продолжая стремительно продвигаться в глубину вражеской обороны, окрылило Бахарева. Самое страшное осталось позади, и теперь главное — выдержать направление наступления, не потерять связь с соседями и сохранить взаимодействие с танкистами, пулеметчиками и артиллеристами.

Все шло хорошо, точно так, как было продумано и разработано при подготовке боя. Так же легко и без потерь взяли еще две траншеи, преодолели заболоченный ручей, вышли на высоту, где по данным разведки, проходила вторая позиция противника, а сейчас были только развороченные траншеи с видневшимися кое-где трупами немцев.