Отбивные зашипели, от них шел дразнящий аромат.

Блаженка вертелась около плиты, и лицо ее так и пылало от усердия и жара, идущего от огня, плиты и горячего масла.

Она получила от Тонечки маленький шницель на пробу и вечером с увлечением готовила отцу его любимую еду.

Разумеется, Блаженины шницели совершенно не походили на румяные, словно дышащие, шницели Тонечки, но есть их все же было можно. Отец ел и похваливал, и Блажена была совершенно счастлива от этой похвалы.

В общении с Тонечкой Блажена приобрела ценные познания в области кулинарии. «Я не сумею!» — говорила обычно она своей учительнице, робко наблюдая и с испугом думая, сколько разных советов нужно запомнить. Взять хотя бы этот вредный огонь! Из помощника он легко становится врагом.

«Не беда, — отвечала учительница, — просто немного думай обо всем».

Думать! А она-то считала, что стряпать — совершенно бездумное занятие.

Думать о том, чтобы дома были все вещи, необходимые при варке обеда, и то целая наука. Сколько она сделала лишних шагов, сколько ступенек пробежала, пока научилась всему этому! То она забывала о соли, в другой раз — о муке, а в третий — о лапше. И невольно ей вспоминалось, как мама иногда говорила о самой себе: «Дурная голова ногам покоя не дает», когда ей приходилось перед самым обедом посылать Блаженку за зеленью. И теперь Блажена нередко перед обедом бегала в магазин раза по три, и отец удивлялся, почему Блажена такая разгоряченная и запыхавшаяся.

После «урока шницелей» Блажена упорно овладевала искусством кулинарии: бедняга отец не должен есть все время одну картошку. И на столе стали появляться разнообразные удивительные блюда, а Блажена теперь спрашивала:

— Ну-ка, угадай, что это.

Кнедлики у Блажены претерпели несколько ступеней развития. И наконец они стали настоящими кнедликами, а не какими-то жалкими головастиками!

Вечера становились короче, а под деревьями было уже больше листьев, чем на самих деревьях. Листва под деревьями лежала, словно снятое и небрежно брошенное платье. На Колоточи октябрьский вечер танцевал в паре с дождливым туманом. Холодными утрами в домах и на улицах первыми просыпались лампочки, разрывая бесконечную тьму ночей.

Наступил день поминовения усопших со свечами и воспоминаниями. Воздух был пронизан серебряными лучами солнца, нежно мерцавшими сквозь дрожащую туманную мглу. Отец повез Блажену на кладбище.

Отец и Блажена купили белые и желтые лилии, горько пахнущие печалью. Они не плакали. Терзающая боль сменилась тихой грустью. Сейчас она слилась с тихой печалью других посетителей кладбища, идущих густым потоком.

Блажена застыла перед урной с материнским прахом, и ей казалось, что и урна, и ворота крематория, и все вокруг не вызывают в ее душе никакого отзвука. Нет, здесь не может быть мамы, здесь лишь холодное и неприятное чужое место. Мама во мне, думала Блажена, я чувствую ее в своем сердце, во всем своем существе. Она со мной разговаривает, и я невольно повторяю все то, что она говорила. Не будь ее, я порой не знала бы, что и как делать.

— Папка, — не выдержала на обратном пути Блажена, — не кажется ли тебе, что мама вовсе не лежит там, а осталась с нами здесь?

Отец молча смотрел прямо перед собой, и руки его лежали на руле. Он только глубоко вздохнул и кивнул головой.

Блажена смотрела на пробегающие мимо улицы, на мелькающие разноцветные вывески закрытых магазинов, на туманно-розовые пятна лиц прохожих, которых она не успевала даже разглядеть, с такой скоростью ехал отец.

В районе кладбища их встречали целые холмы цветов и венков. Потом венки встречались лишь в окнах проезжающих трамваев, а потом в руках у некоторых прохожих, идущих к кладбищу, виднелись лишь букетики цветов.

И наконец пошли улицы без всяких цветов, улицы высоких домов, равнодушные к памяти навеки уснувших; замелькали площади с башнями, уличные перекрестки с регулировщиками, с часами. Крыши, мерцающие инеем в осеннем воздухе, небо, низко повисшее над городом под тяжестью туч и облаков, и сам воздух, сырой, словно пропитанный запахом только что вскопанной земли, — все в этот ранний полдень было торжественно притихшим.

Мотор ревел, отец сигналил прохожим, подъем становился все выше и круче, и родной для Блажены квартал Праги был уже близко; вот пошли Хотковы сады, лиственные своды над шоссе у Летоградека, гладкий как каток Пороховой мост, сейчас машина продерется сквозь паровозные дымки привокзальной площади, и мы уже на Колоточе, дома!

Отец заехал на стоянку, и Блажена, задержавшись на минутку у пана Гавлина, пожав руку пану Индре — Индржишеку, ответив со смехом на подтрунивания пана Угера — пива она не пьет, совсем-совсем, из трубки отца курить не может, ведь тот не вынимает ее изо рта, — отправилась домой.

Площадь была неуютна со своей ржавой ноябрьской листвой, только псы, как и летом, сновали по ней, хотя без прежней охоты к играм. Теперь они суетливо кружили около своих хозяев, зная, что дома их ожидает теплая подстилка.

Блажена задержалась у рекламных фотографий дейвицких кинотеатров, окинув критическим взглядом прически кинозвезд и бездушные улыбки киногероев. Этих красавчиков могло бы и не быть на свете!

Идя вприпрыжку по краю тротуара, Блажена обогнала парня, ведущего велосипед. Он не отставал и, хотя Блажена пошла быстрее, пытался идти вровень с нею. Что ей оставалось делать, как не кинуть презрительный взгляд на этого Ромео в велосипедных брюках, и смотрите-ка, Ромео заговорил голосом Духоня:

— Привет, Блажена! Куда ты мчишься, ничего не видя? Эх ты, лесная фея, так тебя и переехать недолго!

И только тут Блажена поняла, что Ярослав выслеживал ее и нарочно пошел той дорогой, чтобы она «случайно» на него наткнулась.

— Привет! — только сказала Блажена в ответ.

— Что бы ты сказала о небольшой прогулке?

— У меня нет с собой брюк. Как же я поеду?

— Я подожду, пока переоденешься.

У Блажены так и чесался язык, чтобы выложить Духоню все, что она о нем думает, припомнить ему Мадю Будилову. Но она поборола себя. Удобная минута еще найдется. К тому же в наговорах Гавлиновой, наверно, не все правда.

Через минуту Блажена уже была перед домом. Они весело болтали, и Духонь, как обычно, был полон иронии.

Они были поглощены собой. Прохожие охотно уступали им дорогу и улыбались при виде юных существ, ничего не замечавших вокруг. Однако ни Духонь, ни Блажена не улыбались. Они очень серьезно относились ко всему, что говорили и думали, и ожидали того же и от других. К тому же езда на велосипеде была тоже делом серьезным, требующим квалифицированного объяснения и выполнения.

— У велосипеда одна опасность, — объяснял Духонь, — многие велосипедисты начинают горбиться. Но, чем прямее держишься, тем легче ехать. Только надо привыкнуть.

— «Не горбись, не горбись»! Все время только и слышишь! А если ты невольно горбишься?

— Да почему?

— Не знаю. Наверно, так удобнее.

— Но сидишь ты на велосипеде неплохо, только надо запомнить, что ты ездишь по улице не одна. До этого я тебя не выпущу на большие улицы. А не то ты на что-нибудь налетишь или на тебя кто-нибудь налетит.

— Я предупреждаю и звоню так, что уши закладывает.

— А тот, другой, может не обратить внимание.

— Ты меня пугаешь? Но я не из пугливых!

И Блажена ловко вскочила в седло велосипеда.

Она носилась по давно знакомой улице взад и вперед с азартом заядлого гонщика, делая вид, что не замечает Духоня, заботливо наблюдавшего за ней.

Духонь стоял под уличным фонарем, заложив руки в карманы, слегка откинув голову, охваченный беспокойством, словно укротитель в цирке.

Он старался не терять ее из виду и все же проглядел. Блажена вдруг свернула за угол, на соседнюю улицу, и скрылась. Она исчезла моментально, будто испарилась. Но в ту же минуту он опомнился и кинулся следом за ней. Он мчался так, что сам Нурми[11] мог бы позавидовать ему. И, хотя Духонь знал, что ему не догнать Блажену, он старался не упускать ее из виду, чтобы уберечь от несчастья.