Приятное время ожидания было омрачено для Гарика двумя невероятными и потому особенно глубоко поразившими его событиями. Во-первых, Наташа, войдя как-то раз в кабинет начальника станции, вдруг заявила дрожащим голосом, что увольняется. «Вот как? — попробовал пошутить в ответ Макар Пилатович. — И куда ж ты, голуба, собралась? в „Рассветное“?» «Что вы, куда уж мне, — горько ответила та и вдруг разревелась. — Какие уж тут рассветы? Вы что, смеетесь? Я в „Заморочки“». Она зарыдала еще сильнее, тушь потекла ручьями, она вытирала ее алым бантом, и вскоре на бант уже страшно было смотреть. А ровно через неделю, когда кассирша Наташа с какими-то чемоданами и авоськами садилась в поезд, ее с трудом можно было уже отличить от женщин в измятых платьях, высыпавших из вагонов, чтобы купить, если получится, чего-нибудь съестного. Макар Пилатович, как обычно, подал сигнал к отправлению и стоял, строго-внушительный и спокойный, а Гарик почувствовал вдруг, как ему стиснуло горло. Наташа всегда была здесь, и вот — Наташа уехала. Ему стало тяжело, душно, и за обедом он выпил рюмку водки, которую именно для таких случаев по строго выверенной норме поставляло служащим образцовых станций начальство из центра. Второй случай был, можно сказать, и вовсе ничтожным. Однажды (Гарик как раз надумал послать запрос о жене), когда Макар Пилатович в красной шапке поднял уже флажок и состав, дернувшись, медленно тронулся, дверь одного из вагонов вдруг распахнулась, и на перрон, размахивая туго набитым портфелем, спрыгнул нелепый человек в двубортном потрепанном пиджаке, мятых брюках и облезлых расхлябанных босоножках. Судя по габаритам и неловким движениям, человек был немолод, да, может, и с молодым, вздумай он прыгать в таких босоножках из поезда, случилось бы то же самое. Как бы там ни было, человек зацепился носком и упал к ногам Гарика, стоявшего метрах в двух от Макара Пилатовича. Гарик, невольно скривившись, отвел глаза, но так как незадачливый пассажир охал и явно не мог сам встать на ноги, вынужден был наконец вежливо предложить ему помощь. Судя по поведению лысого, травма могла быть серьезной. Всю дорогу, пока Макар Пилатович и Гарик вели его осторожно в медпункт, он стонал и охал, ругался и клял судьбу. В медпункте затих и только скрипнул зубами, когда Макар Пилатович ловким движением (начальник станции должен быть на все руки мастер) в считанные секунды вправил ему вывих. Пот градом катился с лица пассажира после этой весьма болезненной процедуры, но через минуту он уже улыбался и, поудобнее устраивая ногу на кровати, бодро поинтересовался: «Ну и как тут у вас идет жизнь? Хороша станция Раззудеевка?» «До Раззудеевки — сутки пути», — сказал Гарик, переглянувшись с Макаром Пилатовичем. «Вот так номер! — испуганно заморгал пассажир. — Как же я оплошал! А это что? Где я?» «В Пустоте Абсолютной», — постарался успокоить его Гарик. Ни он, ни Макар Пилатович даже предположить не могли, что это короткое сообщение словно ошпарит больного. «Пустота Абсолютная? — заволновался он, беспокойно оглядываясь. — Простите, но Пустота Абсолютная — это…» И, совершенно забыв про вывихнутую ногу, пассажир, вскрикнув, кинулся к двери. Снова уложенный в постель, он сделался невыносимым. «Не имеете права задерживать! — кричал он возбужденно. — У меня взят билет до станции Раззудеевка, я хочу быть там завтра, я и так потерял двадцать лет. Я хочу, — эх, раззудись плечо! — я хочу действовать и ошибаться. Вы понимаете?» «Вы уже начали ошибаться, высадившись не там, где надо, — рассудительно сказал Гарик — А теперь успокойтесь. Ничего страшного не случилось. Согласно инструкции, мы должны полностью вас вылечить. Вы проведете у нас сколько положено, а потом мы благополучно посадим вас снова в поезд». «Нет!» — отчаянно крикнул толстяк. Он был невменяем. Не стал есть пайку, хотя по распоряжению центра ему была выделена такая же, как у Гарика и Макара Пилатовича, с отвращением смотрел на сияющий хромом и никелем медпункт и отворачивался от хризантем, которые принес ему Макар Пилатович. «Они у вас не настоящие, — говорил он тоскливо. — Богом прошу вас, дайте уехать. Я хоть на четвереньках до поезда доползу».
Трудно сказать, под воздействием ли растяпы-пассажира или по какой другой причине, но Гарик так и не отправил начальству рапорт с просьбой прислать жену. Макар Пилатович вскоре отбыл, как это и ожидалось, в Дом заслуженного отдыха. На место Наташи приехала новая кассирша. У нее тоже были красные ноготки и тонкие брови, только на лбу вместо челки — валик. Рассказывая ей о распорядке и правилах, Гарик внимательно наблюдал, не начнет ли она чему-нибудь удивляться, но Наташина заместительница Агата кивала так, будто все, что он говорил, она слышала уже десять раз. Форменное платье шло ей не меньше, чем предшественнице, и теперь Гарик снова, как в прежние времена, прохаживался иногда с удовольствием мимо окошечка кассы, чтобы взглянуть на аккуратное личико над алым бантом и еще раз порадоваться тому, как разумно, красиво и правильно у них все устроено.
Задуманные новшества Гарик осуществил. И даже в большем, чем сам предполагал, масштабе. Фонтаны хотя и не били — подвести воду к станции было немыслимо, даже и питьевую привозили в цистернах, — но красиво стояли по обе стороны входа и придавали всему некую новую внушительность. А внушительной станции как-то естественно полагался и соответствующий уровень обслуживания. Опираясь на случай с повредившим ногу пассажиром, Гарик написал заявление с просьбой выделить штатное место фельдшера. Просьбу сочли возможным удовлетворить. И через месяц к Гарику прибыл красивый молодой усач по имени Радмир. Стоя по стойке «смирно», опустив руки по швам и преданно глядя в глаза начальству, он отчеканил, что счастлив был получить назначение на образцовую станцию. «Порядок в медпункте должен быть идеальным, — сказал ему Гарик. — Три раза в неделю я буду лично проводить проверку». Молодой человек щелкнул в ответ по-военному каблуками, и, чуть поморщившись, Гарик подумал, что эти юноши, пожалуй, пересаливают в своем службистском рвении. Но эта мысль омрачила его прекрасное настроение лишь на секунду.
Все в мире взаимосвязано, размышлял Гарик за чаем; у него теперь был красивый зеленый сервиз, времена кружек прошли: ведь он был начальником образцовой, модернизированной (как отмечалось во всех документах) станции. Все в мире взаимосвязано, и этот чудак с его вывихом послужил появлению у меня подчиненного, а появление одного подчиненного, скорей всего, вызовет и дальнейшее увеличение штата. Уже сейчас, вероятно, пора подумать о небольшой команде уборщиков. Патриархальные нравы времен Макара Пилатовича, увы, ушли в прошлое. Все связано. Все объяснимо. Толстяк в расхлябанных босоножках вывалился из поезда, чтобы способствовать росту станции. Кто может с этим не согласиться? Но почему-то чем дальше шло время, тем чаще мысли о толстяке принимали совсем другой оборот. Каким счастливым было его лицо, когда он наконец-то садился в поезд. Сколько же ему было? Лет сорок пять? А он стремился на станцию Раззудеевку, хотя совсем рядом с ней, чуть не впритык, была огромная (как сообщало секретное донесение) станция Крах Капитальный. Как мог он, отечный и толстый, решиться туда поехать?
Годы неспешно сменяли один другой; фельдшер Радмир обрел солидность и обзавелся глубоким, кожей обитым креслом.
Команда уборщиков рьяно трудилась на станции. В здании и на платформе было теперь не так чисто, как прежде, но при желании и в этом можно было заметить дух положительных перемен. Встречая и провожая поезд, Гарик с небольшим удивлением отмечал, что молодые девушки уже не притягивают его взгляд так, как прежде. Горланящих песни юнцов он теперь вовсе не замечал, но зато люди средних лет, неловко соскакивающие с подножки, с любопытством оглядывающие великолепие станции, но почти сразу же, словно почувствовав укол, кидающиеся назад — к своим обшарпанным, грязным вагонам, занимали его все больше. Когда поезд, конвульсивно подергиваясь, наконец трогался, все они (да, почти все!) смотрели на уплывающее назад станционное здание с видимым облегчением. «Вырвались, выскочили», — читалось на лицах, а ведь естественней было бы видеть на них сожаление: «Упустили…» Куда они едут и что им надо? — этот вопрос лишал Гарика сна, но он понимал уже, что не может задать его ни начальству, ни подчиненным. Оставалось терпеть, утешая себя мыслями о росте численного состава обслуживающих станцию, об идеальной симметричности фонтанов. Деваться было некуда, и он приготовился терпеть долго, но нервы сдавали, и как-то раз, уличив Агату в том, что она закрыла кассу на сорок пять секунд раньше положенного срока, Гарик учинил ей такой разнос, что от крика дрожали стены. Желая застраховаться от повторения подобных эксцессов, он решил затребовать введения в штатное расписание специальной должности надзирателя, но выполнить задуманное не успел.
