А буквально на другой день после возвращения в город, случайно оказавшись среди дня на Петроградской, я нос к носу столкнулась с Алем Девотченко. «Загорелая, но усталая. Почему?» — спросил он, с ног до головы окинув меня взглядом. От него веяло спокойствием и привычной уверенностью в себе, и, не отдавая себе отчета, я, как могла глубоко, втянула в себя этот запах. «Адрес и телефон прежние», — сказал он, прощаясь, но сил и храбрости для походов налево у меня, к сожалению, не было. От уверенности в своей правоте не осталось даже клочков, и единственное, чего мне хотелось, — это выговориться, сидя напротив Ринки, выговориться, не притворяясь ни умной, ни опытной, не играя никакой роли, постепенно, слово за словом и шаг за шагом, доискиваясь, какая же я. С каждым годом желание исповеди и покаяния становится все сильнее, а мысль, что останови я тогда Ринку и это было бы возможно, все мучительнее. «Асю я оставляю тебе, — сказала она в тот последний вечер, с трудом натягивая пальто, — и Глеба тоже». У нее уже не осталось сил жить, и помочь невозможно, сказал мне глубокомысленный внутренний голос, и, с подловатой готовностью признавая его вердикт, я даже не попыталась сопротивляться, а только фальшиво вздохнула: «Не мели околесицу. Просто выспись».

На кладбище, куда мы все вместе ездим два раза в год, я, глядя на Ринкино имя, на даты рождения и смерти, угрюмо думаю: «Твоей душе, наверное, легко. Все, кого ты любила, благополучны. Ты свой долг выполнила, а я вот справляюсь с трудом. Если можешь… пожалуйста, помоги».

Что такое Жизнь, в этом еще никто не разобрался. Зато ясно, что есть дорога, которая Жизненный Путь называется, а свернуть с нее лишь в пустоту можно. А в пустоту мало кому хочется, и поэтому топают все, чуть только ходить научатся, через детство, юность и дальше — к старости. Но есть тут одна тонкость. Детство, юность — это тропинка, обсаженная с двух сторон деревьями. Идти по ней не всегда весело, но направление сомнений не вызывает. А вот дальше по-разному поступать можно, потому что стоит на Жизненном Пути гора и называется она вроде Успех, хотя другие ее и иначе называют.

Кое-кто, гору завидя, берет разбег и начинает ее прямо в лоб штурмовать. Те, кто поосторожнее, прицеливаются, примериваются, снаряжение всякое готовят, и потом уже в ботинках с шипами, со всякими там ледорубами и крючьями крутой склон одолеть пытаются. А есть и такие, которым к вершине лезть — страшно. Видят: высоко заберешься — больно падать будет, а если невысоко, да все больше за кусты держаться, на открытый простор не выходить, то, может, об ветки колючие и исцарапаешься, но цел вернее останешься. Да, к слову сказать, и исцарапаешься-то с пользой. Всем видно будет: человек трудился, хлеба легкого не искал, от сложностей жизненных не увиливал. И награда тебе за все испытания и огорчения будет. Когда потихонечку, осторожненько, по кустам хоронясь, к другому склону горы выберешься, как раз увидишь, как иные смельчаки-удальцы с вершины кубарем летят. А ты стоишь, смотришь.

Но гора, она разве весь Путь перегородила? Нет, бегут еще справа и слева от нее тропинки. То ли лугом бегут, то ли болотом. Тропиночки ненадежные, узкие, а вокруг хоть и зелено, но мест топких много. Оступишься, одному Богу ведомо, что случится. Поэтому и народу всегда на тропинках негусто, не хочет сюда народ идти, хоть цветы вокруг — удивительные. На горе таких нету. «Ну да что тут поделаешь? Давно известно: нельзя объять необъятного», — говорят люди разумные и, оглянувшись в последний раз на привольный, цветами усеянный луг — да, может, и в самом деле не луг это, а болото, ведь сколько уже чудаков пропало, уйдя по тропкам, сгинуло неизвестно куда, — так вот, оглянувшись в последний раз, покашляв солидно, затянув пояс потуже, начинают люди разумные карабкаться вверх. А по тропинкам — ецы идут. Ец-мудрец и ец-глупец друг за дружкой пробираются. Кто — кто, разобрать трудно, да и так ли уж между ними разница велика? Ну а кроме того, правду сказать, и времени, чтобы приглядываться, у тех, кто по косогору вверх лезет, — мало. Им надо скорей до вершины добраться, чтоб хоть сколько-то там постоять, отдохнуть, от пота обсохнуть, потому что дальше-то уж одна старость, да еще эта, Лязгающая. Ее не задобришь тем, что, мол, на вершине был, все успел, даже значок имею «Успешист первого класса». Ее, к слову сказать, и царапинами, о трудовой, без отдыха жизни свидетельствующими, не разжалобишь. Лязгающая только тех щадит, кто к ней с цветами прийти умудряется. Любит она цветочки. Женщина все-таки, хоть и страшила. А принести цветы мало кому удается.

Чаще всего бывает так. Нарвет человек цветов, пока еще до горы не дошел, а как карабкаться вверх начнет, сунет букет за пазуху — и пошел себе. Долго ли, коротко ли, до вершины добрался, успехом понаслаждался, кряхтя с горы сполз, завидел Лязгающую, приостановился цветы свои вытащить, поправить, получше сложить. Глядь! А они уже и завяли. Не цветы — мусор, даже и не покажешь никому, засмеют. А Лязгающая и смеяться не станет: рассвирепеет, конец придумает, что страшнее и быть не может. Ну, многие, про такое услышав, перед тем, как в гору лезть, в ручейке воды набирают, цветы в баночку ставят, так с баночкой и лезут наверх. Скорость, конечно, не та получается, но зато будет с чем к концу прийти, — так думают. Однако редко правы бывают. Потому что пока вверх карабкаются, всю воду из баночки проливают и в результате с тем же мусором оказываются. А на душе как тяжело! Старались ведь, о цветочках помнили, скорость теряли, а конец — все один. И чтоб спастись от конца жалкого, позорного, смелые быстрей всех по склону бегут, до вершины, солнцем залитой, добираются, на часы смотрят. Ура! Есть время — и альпийский горный цветок эдельвейс искать начинают. И часто находят. Немало цветов эдельвейсов на вершине горы растет. И каких только судеб у них не бывает!

Вот кто-то нашел эдельвейс красоты небывалой, любуется, всем показывает: гляньте, чудо какое. Все ахают, удивляются, подержать просят. И вот уже пропал эдельвейс. Нет его. Где? Украли? Лапами завидущими раздавили? Не скажет никто. Ищет несчастный счастливец свой эдельвейс, а в спину его уже подталкивают — пора в Путь. Ничего не поделаешь, приходит он к Лязгающей с пустыми руками, и захлопываются за ним ворота навсегда. Да, не нужно было ему всем и каждому свой эдельвейс показывать, трогать давать. Не нужно… А знаете, кто-то другой тоже диво-цветок нашел, но решил умным быть. Сорвал, слова никому не сказал — припрятал. Потом сидел себе на горе спокойненько-скромненько, ни на что, мол, не претендую, хоть не позже других на вершину взобрался. Думал, всех перехитрил, а пришло время вниз спускаться, хвать — цветка в тайнике-то и нет. Что с ним случилось, до сих пор неизвестно. «Проверять тайник надо было, стеречь. Нашел цветок — береги, жизнь положи на это», — сказал кто-то, но ему возразили: много было таких, кто жизнь положил, а цветка не сберег. Зато, говорят, ец какой-то шел себе по тропинке, под ноги не глядел, днем по сторонам глазел, ночью на звезды засматривался, а в конце Пути такие цветы нашел, что Лязгающая слезами залилась от умиления. В общем, сведений разных много — век информации, — а ответа точного никто дать не может.

Поэтому перед горой всегда люди толпятся. Спорят, обсуждают, руками размахивают, как правильнее жить, вопрос решают. Мимо них смельчаки — с разбегу на гору, мимо них ецы — с глазами странно блестящими, мимо них осторожные — со всем своим снаряжением, а они все стоят, и все жарче их спор разгорается. Может, что и решат. Сомнительно только.

Сначала она превратила меня в стул. Удобный предмет и места много не занимает. Но я не соответствовал комплекту. Как она ни билась, и форма, и цвет отличались от других стульев разительно. Кроме того, оказалось, что во мне есть много всякого разного, и это всякое разное пробивалось наружу, дырявя обивку.