В ряду, начинающемся с цифры три, все иначе. И почему-то тридцать один, тридцать два, тридцать девять близки друг другу и странно напоминают качели: туда и сюда, и вверх — вниз, и конец — и начало.

А дальше? Великолепие сорока двух, сорока четырех (отпробовать страшно и весело), чуть грустные сорок семь (шелест желтеющих листьев) и сорок восемь (избранным назначенный апогей).

Самое страшное — выпасть из возраста. Стать чем-то аморфным, когда неважно уже, тридцать пять тебе или пятьдесят восемь, лишь бы здоровье не подводило. Почти так же страшно застыть. Быть моложавой, преуспевающей, элегантной. В тридцать и в пятьдесят одинаковой — никакой.

«Давай рассуждать, — говорили мне в детстве. — Теперь понятно? Больше вопросов нет?» Лет с семи было уже так понятно, что, когда зимним днем я, вся закутанная в платок, с тяжелым портфелем шла в школу, двое военных крикнули, обгоняя: «Бабушка, посторонись!» — а оглянувшись и рассмотрев меня, долго смеялись своей ошибке.

Упоминая избито-излюбленный «возраст весны», мы непременно говорим «ах!» и представляем себе сад в цвету.

Но посмотрите на фотографии школьных выпусков. Чаще всего это скопище монстров. С трудом выплыв из отрочества, они к взрослой жизни еще не готовы. Тела бесформенны. Лица в оправе взрослых причесок и холодны, и туповаты.

А соответствующих канонам прелестных и юных встречаешь, в общем, не часто. Я их, пожалуй что, видела — и запомнила — только однажды. Я была первокурсницей, а они — я это знала — переходили на пятый. Они сидели втроем на скамейке, на солнце. Ими нельзя было не любоваться. Они были именно юные, а нам, восемнадцатилетним, сидевшим — тоже втроем — на скамейке напротив, всем было до юности, как до луны.

Чтобы дойти до молодости, мне понадобилось — шутка сказать — сорок шесть лет. Перед тем было тридцать лет тянувшееся детство, тщательно упакованное в формы достойной и еще полной сил старости, потом истерично отстаивающая себя и требующая особого снисхождения к своей несвоевременности юность, и наконец, когда оставалось либо погибнуть, либо все же добраться до твердой почвы, пришло откуда-то (откуда не знаю) чувство уверенности в своем праве быть, а заодно с ним и чувство будущего.

В восемнадцать я была пятидесятитрехлетней. Вряд ли, когда и в самом деле придут пятьдесят три, я буду так же уверенно и по-хозяйски чувствовать себя в этом возрасте. Тогда эти солидные пятьдесят три смущали несоответствием реальным цифрам, но, в общем, были удобны. Казалось, все познано, все понятно. Любое действие выполнялось привычно, автоматически и так, «как надо». Сомнений не было, и не было ощущения, что время принесет что-нибудь новое. Путь был прямым и виделся до конца. Но не до гроба — до юбилея. Я представляла себе очень точно, какой в этот день на мне будет костюм, видела лица участников, слышала их голоса, а в перерывах — жужжание большой мухи, бьющейся из последних сил о стекло.

Взбесившийся один раз график движения возраста приводит к мельканью случайных, на миг будоражащих мыслей. Например, не дождусь ли я все-таки своих тридцати шести лет? Тоскливым октябрьским днем, среди тошноту вызывающих будней не пахнет ли вдруг ясным летним полднем, не выйдут ли из густой чащи хитросплетений жизни, тихо позвякивая браслетами, мои тридцать шесть?

Хочется прислониться к родному плечу. Хочется, чтобы кто-то сказал: «Ну что ты, девочка, все будет хорошо, все будет славно». Лучше всех это может сказать, наверное, тетушка: нестарая, крепкая, бодрая.

Странно думать, что роль такой тетушки правильно было бы играть уже мне. Но, увы, не дано. Мне до конца моих дней быть младшенькой: внучкой, свояченицей, ученицей. А почему бы и нет? Ведь бывают же девочки, родившиеся, чтобы стать тещей. Ей пять лет всего, а на лице ясно написано: теща. Причем заметьте: именно теща, а не свекровь. Свекровью становятся в силу обстоятельств, тещей — рождаются.

Что такое полнота жизни? Полный набор возрастных состояний?

Такое счастье дается немногим, однако считается, что дано всем. И люди часто воспринимают свою жизнь по модели, вздыхают о несостоявшемся, как о прошедшем. Говорят «во времена моей молодости», хотя молодость и в глаза не видали, а если она приходит, то машут руками: «Ну что вы! Ведь мне уже сорок. Дела, дети, муж, до того ли… Хотелось бы, но не судьба».

Мне …надцать (шестнадцать?) исполнилось поздно, даже чудовищно поздно — в тридцать один. В связи со сдвижкой все было гротескно-нелепым, но подлинным. И я узнала, что …надцать (шестнадцать?) — соединение трех слагаемых:

Я все могу.

Я все получу.

Жизнь положила подарки под каждое дерево. И нужно только одно: не лениться их подбирать.

Все эти три ощущения жили одновременно с отчетливым пониманием кучи проблем, в том числе нерешаемых; с болезнями, страхом и прочее, прочее. Бывало тяжело, горько, и временами душило отчаянье. Но все же главным и истинно верным было то, что:

Я все могу.

Я все получу.

Жизнь положила подарки под каждое дерево. И значит, в путь — чем скорее, тем лучше.

Мне представляется, что в конце каждого из отрезков жизни женщина старше, чем в начале нового. И последняя молодость наступает, наверное, в листопадную пору. В последний раз сброшена тяжесть с плеч — и жизнь взмывает вверх снова.

В каком-то смысле двадцать и шестьдесят, пожалуй, главные рубежи жизни. В первом случае мы прощаемся с детством, во втором — с молодостью (есть своя правда в трехчленном делении жизни). При этом двадцать и в самом деле приходят в двадцать — слишком велика вера в абсолют цифр, и сознание реагирует безотказно и точно, а шестьдесят настигают незадолго до или вскоре после предупреждающего и скорость ограничивающего кругляка. Кое-кому удается перенести мету аж лет на пять вперед. Но потом все-таки наступает старость: время, когда кончается жизнь и начинается доживание, иногда долгое и приятное.

Стремление перейти к доживанию раньше положенного срока должно, по идее, караться каким-нибудь нравственным кодексом. И ссылки на более ранние смерти тут ни при чем. Есть и детская смертность.

Из безнадежно пропущенных лет я больше всего грущу о тринадцати. Тринадцать — значимый возраст, а вкус его мне неизвестен. И теперь это уже не восполнить… Хотя… хотя рядом с тринадцатилетней внучкой, если, по счастью, ее тринадцать будут отчетливо видимы и классичны, я, доживающая свой век, может быть, и сумею еще ощутить эту дольку; и опыт жизни в последний момент (в предпоследний момент) обогатится еще одной мерой.

Трюизм: в старости мы возвращаемся к детству. К детству вообще? К своему? Вернувшись к своему детству, я вернусь как раз к старости и еще раз вскарабкаюсь — при помощи костылей — на порог.

А пока жизнь описывает круги. И хотя повторяемость задана, глаз на каждом витке успевает схватить что-то новое, а я и участвую в своей жизни, и — как бы со стороны — наблюдаю ее. Ощущаю одновременно и завершенность, и бесконечность.

Есть масса способов защищаться.

Например, ты говоришь ему: «Я уезжаю в командировку на две недели» — и две недели живешь припеваючи. Неудивительно, что он не звонит (ведь ты в командировке), не страшно одной пойти на французский фильм (как бы он мог повести тебя, если уверен, что ты в отъезде?), а можно пойти с подругой: тебя не будет грызть мысль, почему это ты сидишь здесь с Аленой или Марьяной, в то время как твой любимый лежит на диване и смотрит по телевизору футбол, сообщив предварительно, что никуда выходить не намерен: он, черт возьми, должен работать, двойная жизнь и так отбирает у него много сил.