— Но ведь никто не доказал, что это самоубийство!
— А тебе нужны доказательства? Мне — нет! Я слишком часто видела, какой она бывала после встреч с тобой! Ладно бы просто ревела! Но я слышала, как она по-собачьи выла. Ты можешь это представить? Медленно сползла вниз, уткнулась лбом в пол и завыла!!
Вначале мой пафос, скорее всего, был искусственным, но потом сцена во всех подробностях встала перед глазами. Рина пришла тогда очень бледная, вытащила из сумки бутылку «Столичной» («у тебя разве найдется?»), брякнулась в кухне на стул, огляделась и вдруг брезгливо поморщилась: «Не здесь. Пить надо цивильно» — и, взяв бутылку, направилась в комнату: «Алешка, надеюсь, спит? Ну и отлично». — «Ринушка, что случилось??» В тон: «Ничего, моя дорогая. Просто один твой знакомый по имени Глеб Вершинин, как выяснилось, увы, не сможет поехать со мной и с Аськой в Палангу, так как супруга-с приобрела путевки в Болгарию…» Она хотела еще что-то добавить, но изо рта вырвался крик (стон? рев?). Водка так и осталась неоткрытой. Забившись в угол, Рина сначала била ладонью по колену, потом начала колотить по спинке дивана. «Нет, ты погоди, не надо меня утешать, я и похуже выдерживала. Вот в прошлом году, например… вот… в прошлом году…» Махнув рукой, она зацепила снятую мною сегодня акварель «Ледоход». «Боже, до чего я дошла, это мерзость, это конец, конец…» Вцепившись в волосы, она раскачивалась, а потом вдруг завыла и начала оползать. Я поила ее тогда корвалолом (вызывать «неотложку» — не вызывать?), в какой-то момент даже кинулась к телефону, но так и не позвонила. Что они могут, эти «неотложки»? Окончись этот припадок летальным исходом, врач написал бы в свидетельстве: «Смерть от сердечной недостаточности». А это была бы смерть от избытка — отчаяния, невезения, боли…
— Года два-три назад все действительно было ужасно. Я тогда сделал попытку…
— Избавь от ненужных признаний!
— Почему ты так враждебна? — Он протянул ко мне руку, и это застало врасплох: рука, как и взгляд, молила о снисходительности, о защите. — Мне всегда было так хорошо здесь. Помнишь ведь, сколько раз мы сидели втроем, и говорили, и понимали друг друга.
— Глеб, не надо. Ты хочешь моего признания, что это был несчастный случай. Пожалуйста: да, это был несчастный случай. Это было несчастье Рины, что она с тобой встретилась. А ты ничем не виноват. Ты хороший. Только вокруг всем плохо.
— Кого ты имеешь в виду?
— Хотя бы Асю. Думаешь, ей легко было видеть мать ослепшей от горя? — От вопроса шел паточно-сладкий дух мелодрамы, но Глеб его как будто не почувствовал.
— А что я мог сделать?
— Оставить их. Это был бы мужской поступок. И все остались бы живы. И Аська не вскрикивала бы по ночам. — На самом деле Аська кричала только однажды, и, скорее всего, это никак не связано было с гибелью матери. Но разве можно отказать себе в удовольствии уколоть его побольнее? А кроме того, разве Аське действительно хорошо? Не симптом ли ее болезненная привязанность к старым вещам, какому-нибудь «красненькому свитерочку» или истрепанным обложкам для учебников? Раньше этого не было, раньше Аську все время тянуло к новому. Уж кому как не мне это было знать! Я знала все ее вкусы.
«Если кого моя дочь и слушается, так только Лену!» — весело, с вызовом говорила Рина знакомым. Тетушка Александра Львовна придерживалась того же мнения, и когда Аську вдруг невзлюбила учительница (стерва была эта Марь Иванна, не выносила даже намека на жизнерадостность, а ведь из Аськи радость била фонтаном), решено было, что в школу пойду я. «Не надо нагружать этим Риночку, — заглядывая мне в глаза, просила Александра Львовна, — а ты такая умница, так замечательно умеешь все улаживать». «Мама Лена». Аська звала меня так с трех лет. Правда, и Алексей с того же возраста говорил «мама Рина», но это было скорее так, для симметрии. Впрочем, квартет у нас получался и в самом деле отличный. Дачу снимали, естественно, вместе. Старшие, за исключением Александры Львовны, заезжали туда не часто, но мы и сами отлично справлялись. «У нас умелые дети», — как любила говорить Рина. Вопрос о папах умелых детей не вставал. Геворкян в первые годы пытался наведываться: помогать по хозяйству и в городе, и летом. Но его тихо спровадили, тоже отчасти для симметрии (что отследила не в меру зоркая Евгения Львовна, предавшая с тех пор полной анафеме меня и частичной — дочь). О том, чтобы появлялся мой бывший муж, отец Алексея, речи быть не могло. Здесь я стояла на жестких позициях, и втайне дивилась, откуда у меня на пороге восьмидесятых этакие забавные рудименты психологии эпохи первых пятилеток. Многое в собственной биографии оставалось мне непонятным и не влезало в слова, и только однажды возник человек, разговаривая с которым я смогла бы, наверное, разгрести все эти геологические напластования. Но что делать, Волга впадает в Каспийское море, а люди, способные по-настоящему разделить с нами жизнь, чаще всего достаются другим.
«Не жалуйся — и все будет прекрасно». Этой премудрости выучил меня отчим. Холодный, спокойный, глубоко равнодушный ко всему что лежит за пределами его физики диэлектриков, единственный взрослый моего детства, о котором я думаю с благодарностью, потому что он никогда не пытался меня переделывать. Все остальные трудились в поте лица. Почему? Задумываться над этим было рискованно, а «риск чаще всего неоправдан», что опять-таки отмечал мой мудрый отчим. Именно так, не входя в зону риска, я сблизилась с Алем Девотченко. К этому времени наш квартет из двух молодых мам и двух детей-ровесников играл (имея широкий репертуар) без единой фальшивой ноты, и все-таки было ясно, что кое-какие опасности поджидают, и даже в весьма скором времени. Уже промелькнула на фоне весны какая-то горло скручивающая голодная судорога, и осадок был хоть и не слишком болезненный, но неприятный.
С Алем многие нависавшие проблемы решились мгновенно. Он был из редкой нынче породы убежденных холостяков. Тоже физик (мало того, теоретик), он был к тому же умельцем, способным поспорить с самим Левшой. Впустить женщину к себе в кухню, где царит чистота вакуумной лаборатории, а результат стряпни лучше, чем в любом «Метрополе», было бы для него разрушением самого ценного в жизни. Следовательно, и в дом ее нужно было впускать только строго по расписанию и выпроваживать прежде, чем она волей или неволей нарушит как часы заведенный порядок. В постели он был хорош, и все вместе меня чрезвычайно устраивало. Его тоже.
Естественно, Рина все знала о Девотченко, и иногда мы вместе раздумывали, где бы найти второй такой экземпляр. Но второй экземпляр не появлялся, а вместо него возник Глеб. То, что это совсем другой коленкор, стало ясно, когда она жестко сказала: «Женат. Обсуждать не хочу. Пожалуйста, не задавай вопросов». Я и не задавала. Просто купила новый диванчик, чтобы Аське было удобнее оставаться у нас ночевать. Ребятам было уже по шесть лет, они замечательно ладили, и как-то раз в парке какая-то дама бальзаковских лет с чувством воскликнула: «Как я вам завидую! Редко увидишь таких прелестных и дружных детей!» Осень сменилась весной, потом стаял снег, и ввиду приближающегося лета я поинтересовалась, не собирается ли Ринка куда-нибудь съездить. Недели две-три мы справимся и втроем. В первый момент она как бы даже не поняла, а потом вдруг заплакала. «Ринуша, ты что?» — «Не обращай внимания, я от счастья».
Но счастье было недолгим. Сначала оно сменилось резкими перепадами настроения, потом унынием с неожиданными всплесками болезненной веселости. За что-то она боролась, к чему-то приспосабливалась, что-то пыталась придумать, однако со стороны было видно: в этой истории от нее не зависит ничего, и никакие тактики не помогут. «Ринка, прости, но это полный безнадюг, — сказала я тогда. — Если ты принимаешь такой вариант, успокойся, не дергайся, но если надеешься на перемены…» «Ты ничего не поняла, — яростно выкрикнула она. — Я приведу к тебе Глеба, и тогда ты увидишь». Она действительно привела его, и на меня глянули вот эти, единственные на свете глаза.
