— Кьянти? — спросил Борис Эллу, перегибаясь через стол и протягивая руку справа от сирени. Сделать это было нелегко, так как сидели мы за столом, годным для компании человек в двадцать.
— Лимонад, — улыбнулась Элла, — ведь я за рулем.
— Немножко можно. За встречу.
Сверкнув бриллиантами (ну прямо голливудский фильм!), Элла стремительно протянула ему бокал:
— Да! За встречу! За удивительную встречу через двадцать лет.
— Четыре дня назад вы виделись, в «Современнике», — уточнил Петруша, наливая себе рюмку водки.
— Ну, это не в счет, — отозвались в один голос Борис и Элла и засмеялись, оттого что воскликнули так дружно, а Люда встала и пошла сливать воду из-под картошки.
Пар поднялся над раковиной столбом; «осторожно!» — крикнул Петруша, но руку уже обварило. Началась суета. Элла предлагала тереть обожженное место мылом; Борис побежал в ванную за одеколоном; «уж лучше водкой», — сказал Петруша; «да замолчите вы», — бросила Люда и ушла в комнату, а все остались за столом, и Элла слегка пожала плечами, и было ясно, что она права, глупо все это, и не надо обращать внимания, надо спокойно говорить о чем-нибудь простом, обычном. И даже Петруша подчинился этому молчаливому приглашению, наклонился к Элле: «Налить?» — и она кивнула, и только обронила едва слышно: «Ах да, ведь я за рулем», а потом сразу заговорила, взволнованно, с жаром:
— Какие все-таки места дивные за Звенигородом. Я и в прошлом году туда ездила. В это же время. День был какой-то легкий, шелестящий. Машина шла — странно — как зверь, почуявший след, и такие мелькали поляны чудесные, перелески. В каком-то месте шоссе изогнулось круто, и открылась даль. Я затормозила — казалось, что машина остановилась сама, — и вышла; ступила на обочину, с нее на траву, а трава высокая, до колена почти, и тянет, тянет, как волны иногда затягивают. Идти с каждым шагом и тяжелее, и легче, и горше, и радостнее. Я иду, смеюсь, слезы по щекам катятся: вот-вот откроется что-то, вот-вот узнается… А потом силы кончились вдруг, упала я на траву, руками в землю вцепилась. А земля колышется подо мной, дышит тяжело. Очнулась я оттого, что руке щекотно стало. Посмотрела — муравей ползет, деловито так, разумно ползет. «Привет, друг, — говорю, — как дела?» А он не отвечает, ползет себе дальше. Ну что ж, думаю, и мне ползти пора. Поднялась, пошла обратно к машине. А возле моей драндулетки мотоцикл гаишный стоит. И страж порядка уже в сумочке роется. «Простите, — говорю, — в чем дело?» «Вы кто?» — спрашивает, а права мои как раз открытыми держит. Я глазами на фотографию показываю, он еще раз всмотрелся, руку к козырьку вскинул: простите, Элла Васильевна, не узнал. Машина находилась на запрещенном для стоянки участке и казалась брошенной. Остановился уточнить ситуацию. «Ну и как, уточнили?» «Так точно», — отвечает. «А я вот не уточнила», — говорю. «Помощь требуется?» — «Требуется, только не ваша, инспектор». Он снова козырнул, вскочил на своего вороного и был таков. А я в зеркальце глянула — боже мой! Счастье еще, что он меня признать согласился.
— Интуиция помогла. Правильно распознавать социальную принадлежность автомобилевладельцев — важная часть их служебных обязанностей.
Но Элла просто не слышала Петрушиной реплики. Пальцы ее крепко сжимали ножку бокала, глаза казались незрячими. Она слушала себя. Похоже было, что она даже про Бориса забыла. Наступило молчание. Я посмотрела на Петрушу, но Петруша сосредоточил внимание на салате. Борис напряженно ждал.
— А неделю назад я пошла на Кузнецкий мост — на выставку, — зазвучал голос Эллы, — и увидела картину: маленькая женская фигура уходит прочь от зрителя по бескрайнему пестрому лугу. И пахнет клевером, надеждой, отчаяньем… И почему-то я поняла, кто автор этой картины, еще до того, как взглянула на табличку.
— Так надо было картину купить и дома в каком-нибудь подходящем месте повесить. И вам было бы хорошо, и всем спокойно, — назидательно сказал Петруша, наполняя рюмки.
Теперь Элла услышала.
— Вы злой, Петя. Зачем вы так со мной говорите? Я вам ничего худого не сделала.
— Надобности не было. Понадобится — сделаете.
— Ты не прав, Петро, Элла добрая. — Голос у Бориса был со слезой. Надраться он, что ли, успел?
— Ты откуда знаешь, что добрая? Вы двадцать лет не виделись. За это время новое бытие Эллы Васильевны по жесткому и давно установленному закону выработало новое сознание.
— Ты хочешь сказать, что жена занимающего привилегированное положение человека не может быть доброй?
— Почему же? Может. Но в рамках этих самых привилегий.
Вернулась Люда. Видно было, что она старалась привести себя в порядок, но усилия дали результат, обратный желаемому. Кожа казалась под пудрой серой, каштановые волосы некрасиво висели вдоль щек.
— Мы говорили о доброте, — сказала, глянув на Люду, Элла.
А ведь у этой дряни удивительные глаза, можно сказать, фиалковые, вдруг пришло мне на ум.
— Я хочу написать твой портрет, Элла, — сказал Борис. — Карандашом. Лицо. Если что-то получится, попробую маслом. Но как передать цвет глаз — не представляю.
— А помнишь, ты звал меня синеглазкой?
Красотка хватала уже через край. На губах Бориса выступила виноватая улыбка, он как-то ссутулился, но имел вид человека, получающего незаслуженно щедрый подарок.
— Водочки, водочки выпить надо, — загудел Петруша. — Люда, тебе налить? Наталья? Не хочешь — дело твое. А ты, Людмила, молодцом. Еще? Отлично.
Но ничего отличного не было. Люда хлестала водку с самого начала. Не подливать ей нужно, а наоборот, увести от стола. Я почувствовала, что начинаю злиться на Петрушу. Чего, собственно, он добивается? И, неожиданно для себя, встала.
— Не дергайся, — насмешливо сказал Петька. — Все идет своим чередом, все уже давно записано в Книге судеб.
— Я что-то не понимаю, о чем у вас речь, — сказал Борис, глядя на Петрушу с полным недоумением.
— А тебе сегодня понимать и не положено, — спокойно ответил тот.
Элла серебристо засмеялась:
— Думаю, дело в том, что все уже захмелели. Да и поздно отчаянно. Мне пора, — докончила она, поднимаясь.
— Секунду, — Борис бросился в комнату.
Элла неспешно двинулась в сторону прихожей.
— Где-то тут была моя сумка, — донесся до нас ее голос. — Вот. Нет, это, наверно, Наташина.
Пришлось идти ей на помощь. За столом осталась одна Люда.
Когда сумку наконец нашли и Элла накрасила губы и обмотала шею длинным шелковым шарфом, спустившимся до конца подола, в прихожей возник Борис, деловито похлопывающий себя по карманам куртки.
— А ты-то куда собрался, хозяин? — растягивая слова, спросил Петруша.
Борис глянул на него изумленно:
— Я должен проводить Эллу.
— Элла на машине.
— Ну и что? Сейчас поздно.
— Вот именно. Пора по койкам.
— Пора, пора, — засмеялась Элла и крикнула в сторону кухни: — Милочка, до свиданья!
Все это напоминало какую-то пьесу, но я никак не могла вспомнить какую, хотя и отчетливо представляла себе следующую сцену, изображающую нас с Петрушей, растерянно топчущихся в прихожей, после того как закрылась дверь за Борисом и Эллой и настала тишина.
Тишину почему-то страшно было нарушить, и возвращались мы в кухню чуть не на цыпочках.
Люда все так же сидела за столом.
— Будь добр, достань мне чемодан с антресолей, — сказала она Петруше.
— Не глупи. Он вернется через полтора часа, — бесцветным голосом ответил философ.
— Я знаю. Это не имеет значения, — сказала Люда.
Петька молчал.
— Мне самой лезть на антресоли? — В голосе Люды послышалось что-то, похожее на любопытство.
— Люда, вы прожили девять лет.
— Да, на два больше, чем следовало.
Очень точно, отметила я про себя. Именно тогда появилось ощущение, что они вышли на финишную прямую. Я пришла к ним — как раз сирень расцвела — и сразу же поняла, что произошли какие-то перемены, а они старательно делают вид, что все как прежде, и особенно старается Борис. Но как же постарела за это время Люда, вдруг осознала я, и мне стало страшно. Я сжалась в углу между окном и буфетом, а флегма Петька летал по кухне, на ходу переставляя стулья. Его обычная невозмутимость испарилась без следа.
