Наконец прозвенел звонок. «Слушай, рога и копыта с достоинством сбиты — что это?» — вертелся Борька. Но Дима уже ничего не слышал. Открылась дверь — и вошел Кирилл. «Эльвира Михайловна заболела, так что сейчас мы займемся химией. В прошлый раз…»
«Не хочу слушать все эти глупости, хочу к тебе, — мысленно шепчет Дима. — Ты не можешь так обмануть меня, я не видел тебя два дня, ты должна появиться. Приходи, любым способом, ну, иди же сюда, иди». Прищурившись, Дима взглядом буравил стену. И вот наконец завертелись перед глазами цветные круги, потом раздался какой-то шорох — и он увидел. Легко ступая, Эльвира быстро шла по тротуару, неся над головой веселый, из желто-оранжевых треугольников сшитый зонтик. Дробно стучащие каблуки удивительным образом поднимали ее над толпой, широкие фалды плаща развевались как паруса, и Дима, с трудом пробираясь сквозь плотный поток людей, все время боялся отстать. Только б она не исчезла, только бы не исчезла! Ему сделалось жарко; не думая больше о вежливости, он локтями расталкивал встречных, но слепяще-яркая точка уходила все дальше и дальше. На минуту ее закрыл длинный, будто товарный поезд, трамвай. Когда шум затих, на улице уже никого не было. Обескураженный, Дима метнулся вперед, назад, влево… Толстый мопс чуть не сбил его с ног. «Осторожней, пожалуйста, — церемонно сказала старуха с облезлой лисой на шее. — Куда вы спешите? Послушайте, молодой человек, — она крепко схватила Диму за локоть, — не торопитесь, иначе все потеряете, и не бегите как сумасшедший, ведь она здесь». Жилистым пальцем с красным блестящим ногтем страшилиха указала на выпуклое окно-фонарь, и за стеклом Дима увидел что-то, чему подошло бы название «Сад скульптур». Женские фигуры, поодиночке и группами, тесно стояли на пьедесталах. Позы были безукоризненно грациозны, но от них веяло приторной сладостью. Зачем все это? Дима презрительно дернул плечом, но вдруг почувствовал какое-то дыхание: раздался шелест листьев, воздух зазвенел. Волнуясь и недоумевая, он ускорил шаг, прошел один зал, другой и в раскаленном круге света увидел Эльвиру. Она стояла посреди небольшой ротонды. Прозрачная короткая туника обвивала бедра, за спиной виден был колчан со стрелами, на губах — незнакомая Диме, волшебная, что-то немыслимое обещающая улыбка. Как же так? Такой я ее никогда не видел! Сердце подпрыгивало. Рука рисовала сама, но в то же время прислушивалась к идущему неведомо откуда наставительному голосу: «Здесь нужно сделать штриховку… Изгиб… Спокойнее, изгиб не такой резкий… Нет, не то… надо гуще положить тень… внимательней…» Весь побледнев от напряжения, Дима чувствует: вот оно, вот… И вдруг какая-то сила рывком отбрасывает его в сторону. «Зайдешь после уроков ко мне в учительскую», — говорит Кирилл Николаевич. Голос бесцветный, но в тоне звучит приказ. Эльвира, сад, почти законченный рисунок — все исчезает, будто бы и не было. Поповский изумленно оборачивается: «Что ему от тебя надо?» — «Заткнись!»
Как ненавидит он всех, приближаясь к учительской. Зачем он идет сюда? Что Кирилл может сказать? Тоска, какая-то тяжелая усталость. Сегодня он никого больше не хочет видеть. Надо просто уйти, зарыться, спрятаться подальше. Бродить одному вдоль канала, подойти к ее дому. «А что тут делают юные гении?» — конечно, это голос Витамина. Молчать, стиснуть зубы, не реагировать. Но физкультурник не отстает. «Меня вызвал Кирилл Николаевич. Я его жду», — с усилием произносит Дима. «Как? Неужели прокол? — В свиных глазках насмешка. — А я думал, проколы у тебя только по моему предмету». Он с удовольствием усмехается, вспомнив, скорее всего, тот злосчастный урок, когда Дима так и не смог подтянуться на чертовой перекладине. Молчать, считать про себя баранов. Да, баранов. Удачно, что есть такая прекрасная вещь, как юмор: палочка-выручалочка, которую всегда можно носить с собой. «Ты уже здесь, Скворцов, замечательно. Пойдем, проводишь меня, по дороге поговорим». «Приветствую, Кирилл Николаевич, — жирно хмыкает физкультурник, — вот это, как говорится, Бог свел. Так давайте воспользуемся, побеседуем, так сказать, по-домашнему. Этот стоящий перед нами претендент на медаль в конце прошлого месяца заработал у меня единицу. С тех пор прогуливает. Конфликта я не хочу. Но больше тройки он в четверти не получит. Тут уж я встану твердо». «Что ж я могу ответить, Виталий Трофимович? — разводит руками Кирилл. — Если вы полагаете, что по физическому воспитанию Скворцов заслуживает тройку, он ее и получит. Идем, Дима». Коротко попрощавшись, Кирилл направляется к выходу, а Витамин остается застывшим, словно фигура из немой сцены «Ревизора». «Спасибо, Кирилл Николаевич», — хочется сказать Диме, но он молчит, понимая всю неуместность такой благодарности.
Молча они выходят из школы. Холодный осенний день сверкает прозрачной, подцвеченной золотом красотой. «Ты злишься, что я отобрал рисунок, — наконец начинает разговор старший, — но ведь его в любой момент могли увидеть! Ты представляешь, какие были бы неприятности? Не у тебя, у Эльвиры Михайловны. Ведь ее имя и так у них с языка не сходит. Из роно присылали инспектора. К счастью, она сумела его пленить. — Кирилл усмехается, потом хмурит брови. — Все равно это просто оттяжка. Они ее выживут. Хорошо бы хоть без скандала».
Крупно шагая, они дошли уже до Измайловского. Как ясно нарисован в светло-сером воздухе фронтон того дома с пилястрами и барельефом на фризе. Строго и четко, словно на добром старом чертеже. Но почему же чертеж так волнует? Потому что классически ясные линии вписаны в бесконечную зыбкость воздуха?
«Зайдем ко мне, холодно, для прогулок погода скверная», — говорит химик. Дима, не вслушиваясь, кивает. Они поднимаются по крутой лестнице — лифт, как обычно, сломан. Нельзя сказать, что Дима бывает здесь часто. Всего-то и приходил раза три… четыре. И все-таки это запущенное жилище кажется ему почему-то едва не родным. Точными (а точнее, лабораторными) движениями Кирилл расставляет чашки. «У вас уютно — очень похоже на Бейкер-стрит». «Вот как? — Кирилл поднимает брови. — Все правильно: жилище старого холостяка, да еще и с камином. Но сейчас мне хотелось бы побеседовать не о Шерлоке Холмсе и интерьерах». «Да?» Дима поворачивается — и Кирилл уже не впервые с каким-то насмешливым удивлением фиксирует безусловное сходство его мальчишеского лица с лицом пожилой дамы на портрете, висящем здесь же, чуть в стороне от чайного столика. Сделанная за год до смерти, фотография была как-то необыкновенно удачна. «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит», — с удовольствием повторяла Татьяна Александровна, а однажды с улыбкой добавила: «Когда умру, повесь ее на стене. Хочу видеть, кто к тебе ходит в гости». «Чего больше: грусти или облегчения, оттого что теперь она может присутствовать здесь только в виде портрета?» — в очередной раз мелькает в мозгу Кирилла, и, с раздражением откинув эту мысль, он строго спрашивает Диму: «Почему ты не говорил мне, что занимаешься рисованием?» — «Я и не занимаюсь». На Диму вдруг накатывает какая-то тяжелая и мутная волна, неужели я захлебнусь, проносится в голове, о чем я, спрашивает он сам себя и в надежде на помощь поднимает глаза на Кирилла. Тот смотрит строго: «Не надо меня разыгрывать. Рисунок показывает не только способности, но и отличную школу. Так справиться с обнаженной натурой!» Вынув отобранный на уроке тетрадный лист, он легонько пристукивает по нему ладонью, и Артемида с лицом Эльвиры, вздрогнув от гнева, выхватывает свой лук. Побледнев, Дима выдергивает рисунок, вскакивает, хватает школьную сумку. «Погоди. — Кирилл даже и не пытается встать. — Я не прав: сбой всех систем и полная потеря самообладания. Видишь ли, в очень давние времена я больше четырех лет отучился в нашей прекрасной, молью изъеденной Академии. Потом сознательно этот процесс оборвал и больше к кисти не притрагивался. Изредка ампутированная рука ныла. В последние годы редко. Но сегодня, когда я увидел эту твою на тетрадном листе нарисованную богиню-охотницу…» Он вдруг начал отплевываться визгливым злым смехом, и замусоленный эпитет «визгливый и злой» на глазах приобрел графически ясные очертания (где, на какой картине именно так смеется шут в огромном колпаке с бубенчиками?). «Да, так когда я увидел эту твою прекрасную амазонку… — Кирилл хихикнул, и в Диминой голове отчетливо пронеслось „бежать, бежать прямо сейчас“, но почему-то выполнить это было немыслимо, и он продолжал сидеть, аккуратно держа в руках чашку с еще не остывшим чаем, а Кирилл, распаляясь все больше, выкрикивал с пьяным остервенением: — Знаешь, что выяснилось? Что ко всем радостям во мне спрятан еще и маэстро Сальери. Крупный такой, мускулистый, против которого я — ничто, тьфу, былинка». Кирилл наконец замолчал, крепко провел по лицу рукой, пытаясь снять возбуждение и расставить черты по местам, но попытка не удалась. «Удивительно, что тебе вздумалось превратить ее в Артемиду-Диану. — Один глаз был почти закрыт, другой горел лихорадочным зеленым блеском. — В Эльвире намешана куча всяких кровей, но больше всего она в самом деле похожа на бабку-гречанку. В старости та превратилась в жуткую ведьму, но, странным образом…» — «Извините, Кирилл Николаевич, мне пора». Не слушая и даже в самом деле не слыша Кирилла, Дима поспешно выскакивает на лестницу. Его трясет, зубы стучат. Что это? Неважно, он во всем разберется позднее. «Чего ты испугался? — кричит ему вслед Кирилл. — Боишься вопросов или ответов? Эй, нельзя быть слабонервным! Художники — это народ стального здоровья, а все их нервы — сплошной маскарад. Так что если решил податься в искусство, то закаляйся, иначе не сдюжишь, мокрое место от тебя останется!»
