— А-а, здорово! — сказал дядя Саша, когда я вошел. — Ну, как делишки?

Я протянул ему часы, он положил их на столик около тахты и посмотрел на меня с любопытством.

— Сделал хронометраж? — спросил он.

— Сделал, — сказал я и махнул рукой.

— Что так мрачно? — спросил он и засмеялся.

— Ерунда получилась, — сказал я.

— Дай-ка сюда.

— Да не стоит. Чепуха на постном масле.

— Давай, давай, вместе разберемся! — И он протянул руку за моим блокнотиком.

«Ладно уж, — подумал я, — может, он чего интересное скажет». И отдал ему блокнот. Ну и хохотал же он. Прямо по тахте катался и даже слезы вытирал. Я чуть было не обиделся, но он так здорово смеялся, что я тоже не выдержал и начал смеяться вместе с ним. Он наконец отхохотался и уже серьезно сказал:

— Да-а, Семен, прямо скажем, не ахти как получилось. Но все же некоторые выводы можно сделать.

Он вырвал из блокнота листок, взял со столика шариковую ручку и начал разными цветами писать что-то на этом листке. Писал, писал, а потом протянул мне эту страничку.

— Вот какая схема, — сказал он, — полюбуйся.

Я полюбовался. Красивая схемка получилась. Ничего не скажешь! Там все было разобрано по минуткам, но я не буду приводить тут всю эту схему, а только главное. Жутковато получалось. Вот посмотрите:

— Вот такие пироги, Семен, — сказал дядя Саша, когда я прочитал все это. — Баланс, прямо скажем, не в твою пользу. Что делать думаешь?

А что тут делать, подумал я и только головой помотал. Отличный «хронометражик», чтоб ему пусто было! Впрочем, это мне чтобы пусто было. До чего же безалаберный я человек! И вот ведь что получается: вроде и минуты свободной нет — все дела и дела, а на поверку оказывается не дела, а один пшик. У меня даже в горле пересохло от досады на себя, а дядя Саша посматривал на меня и так хитренько улыбался.

— Ладно, — сказал я, — допустим, с собой я как-нибудь справлюсь, а вот как быть со всякими… непредвиденными обстоятельствами?

Сказал и сам удивился — ишь как заговорил!

— Человек должен быть сильнее обстоятельств, — сказал дядя Саша.

— Это как? — спросил я.

— А вот так: ну какое для тебя обстоятельство Мишка, который не хочет просыпаться? А ведь ты на него в общей сложности, — дядя Саша посмотрел на листок, — в общей сложности совершенно зря потерял больше часа! Ухлопал ни за что ни про что.

— Я на него иногда еще больше ухлопываю, — разозлился я.

— А ты не ухлопывай, — спокойно сказал дядя Саша, — ты воспитывай. Скажи один раз: «подъем». И все! Как в армии.

— А если не встанет?

— Его дело. Раз проспит школу, два проспит, а на третий…

— Жалко. Попадет ему.

Дядя Саша поднял вверх указательный палец.

— «Не унижайте жалостью человека!» Кто это сказал? — спросил он.

— Этот… как его… ну, тот…

— Горький это сказал, балбес ты! — Дядя Саша шлепнул меня по макушке. — А теперь топай отсюда. Спать пора. А подсказывать я тебе ничего не буду. Сам не маленький. Подумай.

— Ладно, — сказал я, — подумаю. А вот тут как считать: скажем, я старичка проводил — это как? Потерянное время или нет?

— А ты хитер, — засмеялся дядя Саша. — На добрые дела время жалеть не надо.

— Да, а вы приписали.

— Ну ладно, — засмеялся он, — скости полчаса на доброе дело. Но ведь все равно — плоховато.

— Плоховато. А… а… Мишку будить разве не доброе дело?

— Это я тебе уже разъяснил.

— А отца искать?

— Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?

— А две копейки?

— Ты, парень, не только хитрец, но и нахал. Иди спать!

— Ага! Не все так-то просто. Вот туалет, например. Как же я, когда там…

— Марш отсюда! — закричал дядя Саша. — Ты мне еще квартирные дрязги разводить будешь! Марш! — Он хлопнул кулаком по столику, на котором лежали газеты и журналы, так, что все они даже подпрыгнули.

Я вежливо сказал ему «спокойной ночи» и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.

— А между прочим, — сказал он, — интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минут «сгорели голубым огнем»? А?

Ну что ты с ним делать будешь? Уел ведь все-таки.

— Да так, — сказал я. — Так вот… как-то…

Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем, и я стал вспоминать этот день. И, во-первых, вспомнил эти сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того, как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся — ничего не расквасил. Я сразу вскочил, злой, как черт. Смотрю, стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы — белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется — их вовсе и нет, а есть просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато и сразу расхотелось ругаться. А он посмеялся еще немного и вдруг перестал, и рожа у него стала странная — словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:

— Не торопись, не торопись, Веснушка.

Я даже рот открыл от удивления: такой здоровенный парень, а голосок писклявый, как у крысы. Я сразу перестал его бояться.

— Куда торопишься, Веснушка? — спросил он.

— А тебе какое дело! — сказал я.

— Не груби, не груби старшим, Веснушка, — пропищал он.

— Какая я тебе «веснушка»! — Я начал уже злиться.

— А что? Разве нет? — сказал он и потыкал меня пальцем в щеки. — Еще какая Веснушка! — И он опять засмеялся, а мне опять почему-то стало страшно. Честное слово, у него клыки были…

— Чего тебе надо?! — сказал я. — Ногу еще подставляет… дылда стоеросовая.

Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче, так, что я чуть не заверещал.

— Не сердись, не сердись, Веснушка, — запищал он, — у меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?

— Ну, на Моховой, — сказал я нехотя, — а тебе-то…

— А в каком доме?

— Да тебе-то что? — заорал я.

— Значит, надо, коли спрашиваю, — сказал он.

— Пусти! — сказал я. — Ой! В этом, в этом! — Я ткнул пальцем в сторону своего дома.

— Так, — сказал он, — а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?

— Знаю, знаю! Пусти!

— Кого знаешь, Веснушка?

— Слушай, — взмолился я, — отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.

— Сбежишь?

— Нет!

— Дай честное, — он усмехнулся, — честное пионерское.

— Да ей-богу, не сбегу! — сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.

— Ишь ты, побожился! — удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.

Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой. Я не побежал, а стоял рядом с ним и только потирал плечо.

— Костьку из двадцать седьмого знаешь? — спросил он. — Фуфлу?