Действия правительства отличались неожиданным проворством и быстротой. На север была направлена тщательно вооруженная армия из восьми тысяч человек, которая обрушилась на пятерых владетельных князей, прежде чем они успели приготовиться к защите. Однако война не началась. Войска были отозваны, поскольку правительство не сомневалось, что владетельные князья усмирены, а кормить людей на горных перевалах по нынешним временам недешево. Однако решение оказалось не из лучших. По правде сказать, сам тот факт, что пятеро князей, вероломных, как вскормленные скорпионами кобры, были оставлены в живых, представляется мне предосудительной небрежностью нашего правительства. Впрочем, официально я не имею права критиковать действия вышестоящего руководства, так что все это я излагаю как частное лицо, просто чтобы пролить свет на политическую ситуацию.

Когда вышел номер «Пионера» с несдержанной, мягко говоря, статьей мистера Киплинга, в нашем ведомстве поднялась невероятная шумиха. Полковник-сахиб понял, что идея для побасенок мистера Киплинга пришла изнутри, так сказать, ab intra[5], и был вне себя от ярости от столь низкого поступка, да еще и с оттенком государственной измены. Полковник, обычно сухой и сдержанный, носился по коридорам бунгало в Амбале, где располагалось ведомство, охваченный «праведным гневом Ювенала». Все без исключения, кто имел хоть какое-то касательство к делу, побывали по очереди на допросе в его кабинете, и даже мне пришлось провести весьма неуютный час под сверлящим взглядом полковника. Конечно же, мне удалось оправдаться, хотя, если уж входить во все подробности, с меня, признаться, сошло семь потов, прежде чем допрос был закончен и мне позволили покинуть комнату sine die[6].

Проведенное следствие привело начальство к выводу, что масштабы разрушения не столь велики, как оно поначалу опасалось. Были спешно уволены два бабу из архивов, а один молодой английский капитан с литературными притязаниями (он, в частности, публиковал в «Пионере» свои стихи) был переведен в транспортный отдел армии в Меваре, где ему до конца своей карьеры предстояло ухаживать за верблюдами и волами. Что до мистера Киплинга, то ему сообщили через посредство главного редактора «Пионера», что его поведение в этой ситуации оценивается как не вполне джентльменское, однако правительство не будет принимать никаких мер, если только мистер Киплинг откажется от журналистской карьеры в Индии и вернется к себе домой и Англию. Так он и поступил.

К нашему облегчению, с нас, рядовых работников, обвинение было снято, хотя С-25 чувствовал, что полковник ставит его честь под сомнение. Впрочем, чувствительность патханов в вопросах чести ничуть не уступает их разборчивости в отношении лошадей.

А потом в темном овраге за позолоченными куполами дворца Чаттар Мунзиль в Лакнау нашли стройное смуглое тело Е-23. Безвременная кончина бедняги стала следствием дюжины ножевых ранений, не говоря уже об иных страшных увечьях.

Я считаю себя в достаточной степени спенсерианцем[7], чтобы спокойно встречать лицом к лицу столь незначительные вещи, как смерть, поскольку все они, видите ли, предопределены. Тем не менее пятеро владетельных князей, затаившихся по ту сторону перевала, и примкнувший к ним набоб некоего южного магометанского княжества, не подчиняющегося законам королевы (все они были как-то уж чересчур склонны к компромиссам в упомянутом выше деле о «родословной белого жеребца»), смертью обычно не ограничивались. Подлому акту убийства, как правило, предшествовали варварские пытки, о которых страшно даже помыслить.

Побуждаемый подобными тревожными мыслями, я спешно подал полковнику прошение предоставить оплачиваемый бессрочный отпуск всем тем из нас, кто пал жертвой болтливости мистера Киплинга, чтобы мы могли побыть полностью инкогнито до тех пор, пока шум не уляжется. Полковник принял мое предложение, за исключением одного пункта, где он решил сэкономить, и внес соответствующую поправку. В соответствии с ней К-21 был направлен вместе со своим ламой на временный покой в монастырь на границе с Тибетом, а С-25 отправился в Пешавар под защиту своей кровной родни. Я же со срезанным вполовину жалованьем весьма поспешно покинул свое излюбленное место в горах и отбыл в большой портовый город Бомбей, чтобы затеряться там среди великого множества гуджаратцев, сикхов, бенгальцев, выходцев из Гоа и Махараштры, англичан, китайцев, евреев, персов, армян, арабов и представителей множества других народностей, составлявших пестрое население «Врат Индии».

Однако, несмотря ни на что, я должен быть признателен мистеру Киплингу за то, что именно мое тайное изгнание в Бомбей привело к судьбоносной встрече с неким английским джентльменом, в обществе которого я пережил величайшее в своей жизни приключение, приведшее (благодаря последующей публикации избранных этнографических заметок о нашем путешествии) к исполнению моей давней мечты – стать членом Британского Королевского общества.

Однако куда больше, чем эту великую честь, я ценю истинную дружбу и приязнь, которой удостоил меня этот джентльмен – человек, которого я всегда буду считать самым лучшим и самым мудрым из всех известных мне людей[8].

Когда сезон дождей заканчивается, небо над Аравийским морем проясняется, а его чистый голубой цвет становится сродни цвету персидской лазури. Воздух, промытый недавними дождями, столь свеж и прозрачен, что, когда стоишь на вершине Малабарского холма в Бомбее, кажется, что вдали различима береговая линия Аравийского полуострова и даже слегка чувствуется «сабейский фимиам, от северо-востока ветерком привеянный, с пахучих берегов Аравии Счастливой»[9].

Конечно же, с моей стороны это не более чем романтические фантазии. Все эти красоты слишком далеки, чтобы я мог их увидеть или почувствовать, однако со своего наблюдательного пункта мне все же удалось заметить то, за чем я сюда пришел.

Среди рассеянных по воде каботажных суденышек с изящными парусами, наполненными ветром, рассекал голубую водную гладь «С. С. Кохинор», лайнер Полуостровного и Восточного пароходства. Из двух его черных труб тянулись клочковатые ленты дыма. Корабль опаздывал, он должен был прибыть еще утром. Не вполне исправный бинокль, купленный на базаре Бхинди, все-таки позволил мне разглядеть на левом борту интересующее меня название. Я поспешил к дороге, где меня ожидала тикка-гхари. Взгромоздившись на сиденье, я приказал кучеру трогать.

– Чало!

– Куда, бабу?

– В порт. Джалди!

Он стегнул своего тощего пони гибкой бамбуковой плетью, и экипаж покатил по Ридж-роуд. Я сунул в рот кусочек бетеля и принялся задумчиво жевать его, вновь обдумывая план действий.

С тех пор как я прибыл в Бомбей, прошло четыре месяца. Я мирно проводил время за этнографическими заметками о культе местной богини Мумбы, в честь которой был назван город[10]. Однако полковник, судя по всему, почувствовал, что если моя жизнь и была под угрозой, то сейчас угроза отступила (а я в достаточной степени отдохнул и развлекся за счет ведомства, пусть и за половину жалованья), поскольку как раз неделю назад местный почтальон, костлявый старый тамил из Тутикорина, доставил в мое временное жилище за мечетью Закарии тар (так здешние жители называют телеграмму).

Послание, адресованное «Хакиму Мохендро Лалл Датту» (это одно из имен, которыми я обычно пользуюсь), состояло из характерных невинных иносказаний, которыми ведомство обязано пользоваться для того, чтобы обеспечить безопасность нашей переписки, ее sub rosa[11]. Суть послания была и том, что в Бомбей на судне «С. С. Кохинор» направлялся норвежский путешественник по фамилии Сигерсон, возможно агент недружественной северной державы, и что мне следует снискать его расположение, например в качестве проводника, и выяснить, что привело его в Индию.