Готовясь к выполнению этого задания, я нанялся в качестве сверхштатного сотрудника в экспедиторское агентство, которое держал некий парс, мой давний знакомый.
– Хаи, рукхо! – прикрикнул возница на свою лошадку, остановив тикка-гхари перед воротами пристани Бэллард. Я сошел и, вопреки мошенническим требованиям этого Автомедона[12], который хотел получить с меня два анна, заплатил столько, сколько полагалось, – один анна, после чего поспешил к пристани. Порт был заполнен купеческими судами и британскими военными кораблями, но я увидел, как несколько дымящих буксирных суденышек медленно подтягивают к берегу «Кохинор».
В темной и пыльной конторе начальника порта было пусто, если не считать клерка-гуджаратца, который удобно устроился за своим столом и проводил время в блаженном безделье, ковыряя в потемневших от пана зубах. Я дал ему рупию, и этот щедрый бакшиш обеспечил мне возможность взглянуть на список пассажиров «Кохинора». Норвежец путешествовал первым классом в каюте номер тридцать три.
Когда я вышел из конторы, корабль уже начали ставить на стоянку. Береговые матросы и чернорабочие метались по широкой серой полосе пирса и натягивали огромные толстые канаты. Белый лайнер возвышался над всем и вся, словно колоссальный айсберг. Когда были наведены сходни, я под видом экспедитора поднялся на борт и, проталкиваясь через толпу портовых чиновников, чернорабочих, матросов-индийцев и прочей шушеры, направился по переполненным людьми коридорам, столовым, комнате для игры в карты, бильярдной и, наконец, по парадному бальному залу на левую верхнюю палубу, в каюту номер тридцать три.
Норвежец стоял перед дверью каюты и, облокотившись о поручень и задумчиво покуривая трубку, созерцал людской водоворот внизу на пристани. Внешность его могла поразить воображение самого поверхностного наблюдателя. Ростом он был больше шести футов, но при этом необычайно худощав. Когда я окликнул его, он выпрямился и, как мне показалось, стал еще выше.
– Вы мистер Сигерсон, сэр?
– Чем могу быть полезен?
Он повернулся ко мне. Тонкий орлиный нос придавал его лицу выражение живой энергии и решимости, а чуть выступающий вперед подбородок говорил о целеустремленности. Я понял, что с ним лучше не шутить, и приготовился вести себя смиренно и угодливо.
– Я, Сатьянараян Сатаи, учился в Аллахабадском университете, – приветствовал его я с низким официальным поклоном. – Мне выпала огромная честь и почетное право от имени судового агентства господина Аллибхоя Валиджи и сыновей приветствовать вашу честь на берегах Индийской империи и сделать ваше пребывание в великой метрополии – городе Бомбее – настолько приятным и удобным, насколько это возможно. (Для бабу выгодно попытаться понять и воплотить представления сахиба о полуобразованном местном жителе.)
– Благодарю вас. – Он обернулся и поднял на меня свои удивительные, как будто пронизывающие насквозь глаза. – Я вижу, вы были в Афганистане.
Конечно же, это было полной неожиданностью, но, надеюсь, мне удалось справиться с испытанным потрясением достаточно быстро и дать достоверный, а возможно, даже убедительный ответ:
– Что… нет-нет, сахиб. Я скромный индус из Удха, а сейчас занимаю доходную и денежную должность сверхштатного агента, pro tem[13], в уважаемой экспедиторской фирме. Афганистан? Ха-ха! Сахиб, к чему мне эта земля, где царит ужасный холод, где нет ни жизненно необходимых удобств, ни благ цивилизации, а все без исключения местные жители – дикари и убийцы, мусульмане низшего сорта, не повинующиеся спасительной силе и величию британских законов? К чему мне Афганистан?
– И правда, к чему? – ответил он с тихим смешком, который прозвучал довольно-таки зловеще. – Однако, возвращаясь к нашему вопросу, я вынужден вас огорчить. Я вполне способен обойтись без ваших услуг, в полезности и необходимости которых нисколько не сомневаюсь. Багажа у меня немного, и я справлюсь сам. Благодарю вас.
Перед дверью его каюты стояли кожаный саквояж и весьма потертый узкий овальный футляр. Больше всего он походил на чехол для скрипки, вроде того, в каком Да Сильва, юный музыкант из Гоа, живший рядом со мной, носил свой инструмент, когда его приглашали по вечерам в Дом правительства играть во время обедов.
Все это было само по себе подозрительно. Ни один уважающий себя сахиб, намереваясь путешествовать по Индии, не привозил с собой меньше трех кофров, не говоря уже о всякой всячине наподобие шляпных коробок, ружей в футлярах, постельных принадлежностей и шкатулок для правительственных сообщений. Более того, ни один английский сахиб – во всяком случае, если он был истинным джентльменом, – не играл на скрипке. Если кого и можно было бы вообразить здесь с музыкальным инструментом, то только француза, евразийца или миссионера (да и то последние предпочитали фисгармонию).
Наконец, ни один сахиб не носил свой багаж сам. Однако норвежец намеревался проделать именно это. С саквояжем в левой руке, скрипичным кофром в правой и с трубкой во рту он прошел по палубе и невозмутимо спустился по сходням, не обращая внимания ни на жужжащую толпу на пристани, ни на настойчивые попытки носильщиков-кули отобрать у него багаж.
Итак, его планы не совпали с моими, но ведь это было не более чем невезение, или кисмет, как говорят местные жители. Тем не менее я не мог ничего поделать с тем чувством смутной тревоги, которое вызвала у меня проницательность норвежца. Откуда, во имя всех богов Индостана, ему знать, что я бывал в Афганистане? Не стану отрицать, я действительно не так давно работал в этой невежественной стране. Первый раз под видом хакима, местного доктора, я тайно проводил кое-какие расследования касательно подозреваемых мною гнусных связей между пятью князьями-союзниками и амиром Афганистана. Увы, эти расследования не увенчались успехом. Поэтому, уже после того, как правительство покарало упомянутых князей, я снова оказался на снежных перевалах за Хибером, на сей раз в качестве счетовода при кули, которые строили новую британскую дорогу. Как-то раз ночью, в ужасную метель, во время изыскательной экспедиции мой проводник-афридец предал меня и бросил умирать. Тогда я отморозил ноги и лишился пальца… но это не имеет никакого отношения к делу.
Sine dubio[14], наш норвежский друг заметил что-то еще. Я был заинтригован. Мы, бенгальцы (я говорю это со смирением), отличаемся от большинства местных жителей, коим свойственно безразличие, жгучей жаждой знаний. Одним словом, мы любопытны.
Я спустился с корабля вслед за норвежцем и двинулся за ним через шумную толпу на пристани. Высокий рост делал его весьма заметным, и мне не составляло труда не терять из виду его костлявую голову, возвышающуюся над волнами людского моря. Мне пришлось предпринять меры предосторожности, чтобы не попасться ему на глаза, и я без особых затруднений прятался за беспорядочно накиданными грудами багажа и товаров, которыми была завалена пристань.
Выглядывая из-за кучи упаковочных корзин, я увидел, как он входит в помещение таможни, которая располагалась в длинной временной постройке (здесь их называют «кача»), крытой гофрированной жестью, какой обычно кроют общественные сооружения. Я быстро подошел к постройке и, приблизившись украдкой к открытой двери, заглянул внутрь. Норвежец положил саквояж и скрипичный чехол на одну из Обитых цинком стоек и в ожидании нетерпеливо барабанил длинными пальцами по металлической поверхности. Тени были уже по-вечернему длинны, и я не сразу заметил в сумраке помещения молодого офицера полиции в форме цвета хаки, который направлялся к норвежцу. Это был старший полицейский офицер довольно высокого роста и с землистого цвета лицом; портупея, шлем, натертые до блеска шпоры – все при нем. Он самодовольно крутил темный ус.
Я оторопел. Это был Стрикленд. Вот те на! Вечер подкидывал все новые и новые сюрпризы. Небольшое пояснение для читателя: капитан Э. Стрикленд, эсквайр, формально будучи солидным и уважаемым офицером индийской полиции, в иной своей ипостаси был одним из теневых участников «Игры» (если воспользоваться непотребным эпитетом мистера Киплинга) и одним из лучших игроков[15]. Мне говорили, что он в Биканере, таинственном городе в Великой Индийской пустыне (где глубина колодцев достигает четырехсот футов, а земля сплошь покрыта костями верблюдов). А ведь я должен был бы догадаться. Он был как крокодил – всегда не в той заводи, где его ищут.
