И Нина, по-видимому, обращала особенное внимание на Вязникова и заинтересовалась им, но вообще держала себя неровно: то обожжет его одним из тех взглядов, после которых молодой человек вздрагивал и вспыхивал, то, напротив, смотрит с такой нескрываемой насмешкой, что Николаю делалось жутко.

«Что это за женщина?» – часто думал Николай, любуясь ослепительной красавицей и чувствуя, как она дразнит его, именно дразнит, но в то же время как будто и ласкает своим чарующим взглядом… В ней была независимость, смелость, простота, какое-то отвращение к фразе и ходульности… Она не скрывала своего презрительного отношения к Горлицыну и Присухину, но в то же время вела самую пустую жизнь и как будто даже гордилась тем, что ничего не читает. Из разных намеков, недосказанных слов Николай узнал, что она не особенно была счастлива с мужем, что после его смерти долго жила за границей, веселилась, но затем вела самую тихую жизнь. Все ей надоело, опротивело…

Да и кроме интереса, возбужденного Ниной, Николаю понравился весь склад жизни в доме Смирновых (хотя в этом он ни за что бы не сознался): все там было так хорошо приспособлено и приурочено, все делалось вовремя, без шума, без суеты, никто никого не стеснял, даже лакеи в доме были какие-то степенные и умелые…

До завтрака все сидели по своим комнатам и делали что хотели, собирались к завтраку по звонку, и Николай видел всегда чистые, свежие платья, чистое белье, чистых лакеев. После завтрака опять каждый делал что хотел… Барышни обыкновенно читали, а Надежда Петровна снова запиралась в кабинете; затем обед, прогулки и т.п. Очень удобно жилось при такой обстановке, время было точно распределено и проходило незаметно. Невольно эта жизнь втягивала Николая и нравилась ему после сутолоки меблированных квартир и некоторой барской распущенности жизни дома. Эстетическое чувство никогда не оскорблялось, грязь и суета мещанской жизни не били в глаза.

«По крайней мере умеют люди жить по-европейски».

Во время пребывания Николая в Васильевке Прокофьев обедал только один раз и, по обыкновению, молча просидел весь обед.

После обеда он подошел к Николаю и, пожимая ему руку, заметил:

– Наблюдаете еще здесь?

Николаю послышалась насмешка в тоне Прокофьева. Он вспыхнул весь. Ему вдруг сделалось совестно перед Прокофьевым за то, что он так долго гостит у этих «культурных каналий», и в то же время досадно, что Прокофьев как будто подсмеивается.

– Еще наблюдаю! – отвечал он. – Любопытная семейка! – прибавил Николай, как будто оправдываясь и досадуя, что оправдывается.

– Ничего себе, особенно принцесса. Как насчет амуров? Успеваете, а?

– Вы все изволите шутить! – сухо проговорил Николай.

– Какие шутки? Экий вы «обидчистый», как говаривала моя маленькая сестренка, – добродушно рассмеялся Прокофьев. – Ведь в самом же деле кусок лакомый… вдобавок загадочная натура… Когда же ко мне? Заходите как-нибудь – поближе познакомимся, а теперь до свидания… пора к докладу. Скоро едете?

– Завтра.

– Смотрите, принцесса не пустит! – пошутил опять Прокофьев.

– Работать пора, и так уж довольно бью баклуши… надо за дело.

– По части писания? Насчет курицы в супе?

– Да! – почти резко ответил Вязников, задетый за живое тоном своего нового знакомого.

– Бог вам в помочь!

«Это еще что за сфинкс [22]?» – несколько раздраженно повторил Николай, поглядывая вслед Прокофьеву и чувствуя невольное уважение к «сфинксу». Какой-то спокойной силой веяло от этой мощной высокой фигуры; энергией и волей дышало его скуластое, мужественное, выразительное лицо. Непременно хотелось узнать поближе этого человека, так ли много даст он, сколько обещает.

– А мы с вами, Николай Иванович, в сад? Будем болтать? – раздался сбоку веселый голос Нины Сергеевны. – Что это вы как будто не в духе? Или господин Прокофьев нагнал на вас хандру?

– Нисколько. Вы беседовали когда-нибудь с Прокофьевым?.. Не правда ли, мужественная фигура?

– А, право, не обращала внимания! – равнодушно проронила Нина. – О чем он будет со мной говорить?

– Что он здесь делает?

– Да я почем знаю? Управляет на заводе, а что он делает – мне-то какое дело? Знаю только, что молчит, и это уже большая рекомендация. Так надоели все эти умные разговоры. Ужасно надоели. Ну, пойдемте… Или вы, быть может, хотите остаться с барышнями?

– Вовсе не хочу! – рассмеялся Николай.

– И даже вовсе! – засмеялась Нина, вбегая в густую аллею. – Это очень мило с вашей стороны. Если бы сестры услышали, то я бы вас не поздравила.

– И вы шутить охотница, как я посмотрю, Нина Сергеевна.

– Что значит: и вы?.. Кто еще шутит?

– Прокофьев.

– Будто? Разве он умеет шутить?

– Еще как ядовито.

– Вот как!

– Вы бы с ним поближе познакомились. Право, очень интересный человек.

– Довольно мне и вас… И вы интересный!

– Я завтра уезжаю.

– Так скоро? Надоело?

– Не то… Пора и честь знать…

Нина на секунду задумалась, потом внезапно усмехнулась и проговорила:

– Вы решили непременно завтра бежать?

– Не бежать, а ехать. Бежать еще рано.

– И не придется… Куда вы торопитесь?

– Дела…

– Дела? – переспросила она, взглянула на Николая и рассмеялась. – Какие у вас дела?

Николай и сам рассмеялся.

– Останьтесь! – проговорила она вдруг повелительным тоном, улыбаясь в то же время так нежно и ласково, что Николай на мгновение притих и изумленно взглянул на Нину.

– Вы хотите? – прошептал он.

– Хочу.

– Так я останусь на один день.

– А на два?

– Пожалуй, и на два! – улыбнулся Николай.

– А на три?

– Вы… вы тешитесь, Нина Сергеевна… видно, вам в самом деле в деревне очень скучно!

– А то как же!

Николай любовался молодой женщиной с нескрываемым восторгом. Он взглядывал на ее пышную грудь, на ее сверкавшие ослепительной белизной плечи и вздрагивал пробуждающейся страстью молодости.

А Нина Сергеевна шла себе спокойно, точно ничего не замечая, шла вперед, в глубь аллеи, медленно обрывая на ходу сорванную ветку.

– Что же вы молчите, Николай Иванович? Останетесь три дня?

– Три дня – слишком много. Пора к старикам.

– Как хотите. Я вас прошу, потому что (она нарочно сделала паузу)… потому что с вами скучать веселей, право. Не то, что с Алексеем Алексеевичем.

– Умных разговоров не веду?

– Во-первых, умных разговоров не ведете, а во-вторых…

– А во-вторых?

– Юный вы еще… Не совсем изломанный… и то редкость!

– Благодарю за честь…

– Не благодарите пока. Поблагодарите после.

Нина произнесла последние слова как-то особенно, подчеркивая их.

– Впрочем, вам это полезно! – произнесла она, как бы отвечая на свои мысли.

– Что полезно?..

– Наблюдать людей! – рассмеялась она.

– Вы все говорите нынче загадками, Нина Сергеевна.

– Такой стих напал.

– От нечего делать?

– Пожалуй, что и так! – промолвила она и лениво зевнула…

– А с Горлицыным пробовали скучать?

Она улыбнулась.

– Пробовала, но только он невыносим, хотя, говорят, и ученый человек. Впрочем, для Нюты Штейн он будет превосходным мужем в немецком вкусе. Она будет молиться на него, вязать ему чулки и дарить ему детей, а он будет, в качестве гениального человека, третировать ее. И оба будут счастливы.

– Вы, как посмотрю, мрачно смотрите на людей.

– Ах, если б вы только знали, как они мне все надоели, эти ваши петербургские развитые люди. Я их довольно насмотрелась. До тошноты надоели, ей-богу. И все говорят, говорят, говорят, – как им не надоест! Скучно слушать. Вы вот хоть не имеете пагубного намерения развивать меня, и за то с вами не так скучно.

– Разве другие пробовали?

– Пробовали, – рассмеялась Нина. – Все, много их там, все пробовали. Горлицын даже химии учил меня.

– Вас – химии?

– Меня и… вообразите… химии! Недели две занимался, а потом рассердился и бросил, увидав, что я хохочу и над ним, и над его химией. Присухин все-таки умнее: он химии меня не учил, но больше говорил о назначении женщины и о прелести быть другом и помощницей такого замечательного человека, как он. Разумеется, не прямо, а больше в своих красноречивых речах. Всего было! – протянула Нина. – Но самая скука в том, что обыкновенный финал всех этих попыток…