Тот год, когда у Жана де Жизора и его дочери родилось уродливое создание, вообще оказался годом большой смуты. Орден Святого Иоанна Иерусалимского наконец собрал все свои силы для свержения господства тамплиеров в Иерусалиме и подготовил переворот, которому не удалось свершиться. Вскрылась грандиозная афера с подменой настоящего короля Бодуэна на его двойника, вот-вот в королевстве могла вспыхнуть гражданская война. Кончилось же все полной победой тамплиеров. Бодуэн IV отправился в иной мир, его трон ненадолго занял малолетний Бодуэн V при регенстве его опекуна, графа Триполитанского, затем и он предстал перед Всевышним, а новыми королем и королевой стали Гюи де Лузиньян и принцесса Сибилла. Сначала они поженились, а затем добились коронации, еще не зная, что царствовать им предстоит в Святом Граде чуть больше одного года. И во всех этих интригах участвовали какие угодно люди, но не Жан де Жизор. Монах Гийом и безликий урод де Труа играли куда более важную роль, чем еще недавно столь могущественный сенешаль Жан. Это его удивляло даже в большей степени, чем злило. Он лихорадочно искал вокруг потерянные бразды власти и не мог их найти, покуда все не разрешилось как-то само собой — в один прекрасный момент сгинули, исчезли, пропали навсегда и монах Гийом, и лишенный лица таинственный де Труа. Правда, вместе с ними исчез оригинал той самой рукописи, которую двадцать лет назад в замке Массиат передал Бертрану де Бланшфору шах-аль-джабаль Хасан II, но это не такая уж беда — у Жана де Жизора имелись в запасе три копии с этой рукописи, причем одна из копий была настолько мастерски выполнена, что отличить ее от оригинала не смог бы ни один ученый муж. С исчезновением Гийома и де Труа, Жан де Жизор почувствовал себя снова в своей тарелке и вновь расправил плечи. В конце того сумбурного года случилось событие, ставшее окончательным поводом к будущему падению Иерусалимского королевства, поставленного на грань краха двумя главными обстоятельствами — во-первых неотвратимой угрозой со стороны Саладина, а во-вторых, грандиозной идеей, родившейся в недрах ордена Рыцарей Храма, и заключалась эта идея в необходимости утраты Иерусалима, дабы вызвать новый крестовый поход и возродить славу и могущество крестоносцев, истаявшие за мирные годы существования королевства.

Итак, в конце года, разбойник Реве Шатильонский, владычествующий в Заиорданье, напал на богатейший караван, двигающийся из Сирии в Мекку, перебил всю охрану, завладел великолепными товарами, а купцов засадил в казематы замка Керак.

Конец декабря ознаменовался сильными холодами. В Иерусалиме выпал снег и расположился на улицах Святого Града с такой уверенностью, будто это был Кельн или Прага. Восстановленная крестоносцами купель Вифесды покрылась толстым льдом и стражники гоняли ребятишек, стремящихся затеять на этом льду свои резвые игры. На Рождество снова начался снегопад, да такой обильный, что улицы Иерусалима утонули в белых перинах, и хотя снег здесь бывает почти каждую зиму, такого изобилия его никто из старожилов не мог припомнить. Послы от султана Саладина с трудом пробирались на своих великолепных скакунах через это снежное месиво, направляясь к дворцу короля Гюи. Они везли ему строгий ультиматум, в котором говорилось, что если король не сумеет заставить Рене Шатильонского освободить купцов и вернуть награбленное добро, вся военная мощь Египта, Сирии и Алеппо двинется на свержение власти крестоносцев в Палестине.

Приняв послов и выслушав ультиматум Саладина, Гюи де Лузиньян вызвал к себе великого магистра тамплиеров Жерара де Ридфора и приказал ему немедленно направить своих людей в Керак. Начинались Рождественские увеселения, и королю не хотелось больше забивать себе голову этим дурацким конфликтом на юго-восточной границе королевства. Жерар де Ридфор хотел было заявить Гюи, что приказывать ордену может лишь папа Римский, но сжал зубы и ответил:

— Мы сделаем все возможное, ваше величество, чтобы помочь вам справиться с этим недоразумением.

Отправившись в Тампль, он вызвал в бело-красную комнату сенешаля Жана де Жизора и сказал ему:

— Дорогой Жан, я понимаю, что вам бы хотелось провести Рождественскую неделю в Иерусалиме, но долг заставляет меня отправить вас в замок Керак и пригрозить разбойнику Рене, что если он не отпустит захваченных купцов и не вернет им хотя бы часть награбленного, тамплиеры явятся к Кераку точно так же, как некогда являлись к замкам ассасинов в горах Антиливана. Готовы ли вы, отбыть туда немедленно?

— Не нам, не нам, но имени Твоему, — ответил сенешаль, глядя на великого магистра таким уничтожающим взглядом, что де Ридфору захотелось швырнуть в физиономию нахального сенешаля стоящий поблизости кувшин с элевтеропольским вином. «Как он смеет так смотреть на меня? — подумал великий магистр. — Ведь мы с ним, кажется, одногодки. Подумаешь, зять покойного де Бланшфора! Теперь иные времена, и он всего лишь сенешаль, а я…» Но он сдержался, не вспылил, а наоборот, ласково улыбнулся и сказал:

— Ну вот и славно. Так хочет Господь.

И Жан, проклиная де Ридфора, Гюи Лузиньяна и Рене Шатильонского, отправился сквозь стужу и снег с небольшим отрядом снова в Моавские горы. Естественно, ему ужасно не хотелось там появляться после того, как он спровоцировал три года назад губительный поход на Мекку. Но делать было нечего, и он ехал верхом на новом своем жеребце, ветер хлестал его по лицу, и Жан от души желал Иерусалиму и всей Палестине провалиться под землю, проклятия рвались прямо из его сердца, а вьюга разносила их по всей окрестности. В Иорданской долине сделалось теплее, ветер затих и можно было даже откинуть капюшон шерстяного гарнаша. Проклятья иссякли в устах сенешаля Жана, и он теперь думал только о том, как бы эдак избавиться от унылой поездки в Керак. Когда переехали через Иордан, снова подул ветер.

— Взгляните, — воскликнул комтур де Нуар, указывая на север, — кажется ветер несет нам не только снежные хлопья.

Действительно, к ним приближался довольно многочисленный отряд сарацин, настроенных явно весьма недружелюбно. Стычка была неминуемой. Сердце сенешаля де Жизора сжалось от страха — его желание, кажется, начинало исполняться, но вовсе не так, как того хотелось бы — эти воины Саладина готовы были избавить его от встречи с Рене де Шатильоном, забрав за это жизнь.

Он заметил, что взоры всех обращены на него, и вспомнил, что нужно действовать. Медленно вытащив меч из ножен, взмахнул им над головой и крикнул:

— Босеан!

— Босеан! — откликнулись тамплиеры и, пришпорив коней, устремились вперед на врага, Жан де Жизор скакал впереди всех, все ближе и ближе становились воины Саладина, все тоскливее делалось на душе. Он чувствовал, что его сейчас убьют. Меч, а это был тот самый Браншдорм, которым его подпоясали во время посвящения в рыцари сорок лет тому назад, стал вдруг тяжелым, будто не меч это был вовсе, а сам жизорский вяз, огромное древо, растущее так далеко от этой неприютной земли за рекой Иерихон. Жан настолько остро представил себе, как его сейчас убьют, что и впрямь словно перестал существовать, как тогда, давным-давно, когда он стоял за шпалерой, а Бертран де Бланшфор смотрел на него и не видел. И случилось чудо — сенешаль Жан пронесся на своем жеребце сквозь строй летящих навстречу всадников-сарацин, не задев никого, и никто не задел его, будто никто не заметил вообще его присутствия в этом мире. Мгновенье — и он уже за спинами врагов! Проскакав еще немного, Жан пришел в себя, конь его вскарабкался на вершину невысокого холма и тут всадник развернул его и остановил. Внизу под холмом шел яростный бой, видный Жану де Жизору, как на ладони. Сражающиеся, намерзшись, рубились отчаянно, с дикими криками, остервенело. Сарацин было раза в три больше, чем тамплиеров, к тому же ветер дул им в спины, а храмовникам — в лица. Исход боя был предрешен заранее. Жан видел, как один за другим валятся с коней рыцари Храма, обагряя заснеженную землю горячей красной кровью. Вот упал комтур де Нуар, вот осталось пятеро, четверо, трое, двое… Один-единственный рыцарь, Бертран де Лантиньон, не желая сдаваться, обезумев, рубился с сарацинами. Жану показалось, что он посматривает в его сторону, словно хочет крикнуть проклятие, и когда исколотое и изрубленное тело Лантиньона упало с лошади, брызгая кровью, Жан отчетливо увидел, как золотистое свечение, очертаниями напоминающее человеческую фигуру, вырвалось, взлетело над землей, стрелой метнулось к холму, на котором стоял Жан, пролетело совсем близко и, прежде, чем взмыть в небеса, влепило сенешалю нечто вроде пощечины. Жан де Жизор вздрогнул всем телом, пришпорил коня и что было духу поскакал прочь от этого гиблого места.