Мари подрастала, и все чаще присматриваясь к ней, Жан де Жизор убеждался в правильности своего выбора — дочь как две капли воды походила на него, маленького. Здесь, в Иерусалиме, у Жана не было женщин, но недостаток их он восполнял, играя со своей дочерью, ласкаясь с нею так, будто это была та самая Жанна, о которой он мечтал всю свою половозрелую жизнь, и лишь гадал о сроке, когда он сможет сделать ее своей любовницей. Однажды он сказал ей:
— Мари, ты уже взрослая девочка, тебе исполнилось семь лет, и я должен открыть тебе одну тайну.
— Какую? — широко раскрыв глаза спросила Мари.
В некоторых случаях она проявляла большие для своего возраста познания в жизни, в чем-то оставаясь еще совсем неразумным ребенком. Она, например, до сих пор считала себя обманутой в отношении Палестины, твердо веря, что залежи сладкой белой яблочной пастилы находятся где-то неподалеку от Иерусалима. Быть может, в Багдаде или Дамаске — не случайно так часто говорят о том, что не плохо было бы завоевать эти два города.
— Но ты должна дать мне слово, что никому не расскажешь, а если нарушишь свою клятву, то земля под тобой расступится, и ты упадешь в страшную бездну, где тебя тотчас же начнут рвать когтям мерзкие бесы, у которых гной капает из-под ногтей, — произнес Жан таким голосом, что все внутри у девочки затрепетало.
— Я не хочу! — прошептала она, чуть не плача.
— Клянись, что будешь хранить тайну!
— Клянусь!
— Все, клятва произнесена. Смотри же, держи ее. Так вот Мари. Мы с тобой — одно и то же. У нас одна душа на двоих. У всех людей, душа одна на одного человека, а у нас — одна на двоих. Понимаешь?
Девочка молча кивнула, хотя ничего не понимала.
— Мы должны быть всегда вместе и хранить друг друга. И если один из нас погибнет, то сразу же погибнет другой.
— А почему?
— Потому что ты родилась прямо из меня.
— А раньше ты говорил мне, что нашел меня под деревом в Жизоре.
— Раньше ты была маленькой, и мне приходилось скрывать от тебя эту тайну. Я боялся, что ты кому-нибудь проговоришься. А теперь тебе уже семь лет, и я верю, что ты будешь держать язык за зубами. То есть, молчать.
— А почему это тайна?
— Потому что, если кто-то ее узнает, он захочет сразу же убить тебя, чтобы умер я. Теперь-то ты пони маешь, как важно держать в секрете все, что я тебе сейчас сказал?
С этих пор Мари больше всего боялась как-нибудь случайно проговориться об их тайне и дрожала от мысли о страшных подземных бесах. Вскоре Жан сообщил ей еще одну вещь — что на самом деле ее имя было не Мари, а Жанна, ведь они были одно и то же существо. Это еще больше убедило ее в том, что мсье Жан не обманывает ее, но сколько она не пыталась понять, в детской голове никак не укладывалось — как это так двое людей могут быть единым человеком?
Жан с нетерпением ждал известий из Франции, разделяя нетерпение великого магистра, но в отношении тамплиеров-отщепенцев, подвизающихся при короле Людовике, предсказание покойного Хасана не сбылось — на место Эверара де Барра там был выбран новым магистром Франсуа Огон де Сент-Аман, человек благородный и смелый, от которого меньше всего можно было ожидать, что он приедет в Иерусалим на переговоры о воссоединении двух орденов.
Кроме того, из Европы приходили известия о новых волнениях в Ломбардии против империи Фридриха Барбароссы — пятнадцать гвельфских городов объединились для борьбы с германцами, и во главе этой конфедерации встал восстановленный и вновь населенный жителями Милан. У короля Людовика и королевы Аделаиды родился сын, названный Филиппом-Августом, а Элеонора Аквитанская родила Генри Плантагенету четвертого отпрыска, которого назвали Джоном, или по-французски — Жаном. После этого между английским монархом и его супругой снова начались разногласия по поводу несовпадающих взглядов на супружескую верность, и, не понянчив новорожденного сына даже полгода, королева Англии сбежала в Тулузу, где по ней давно скучали веселые рыцари ордена странствующих трубадуров, возглавляемые Раймоном Тулузским. Там было весело — некто виконт де Туар, старый болван, впавший в полный маразм, сочинял целые водопады романтических кансон в подражание безвременно угасшему трубадуру Пейре де Валейра. Виконта де Туара избрали почетным рыцарем шмеля и розы и сочинили о нем великое множество анекдотов, распространившихся по всему миру, где только разговаривали на лингва-франка, Элеонора своим приездом сильно добавила веселья, да к тому же и веселый одиннадцатилетний сын ее Ришар поспешил в Тулузу повидаться со своей матерью. Кстати, о похотливости Элеоноры Аквитанской анекдотов слагалось не меньше, чем о бездарном и глупом виконте де Туаре. Ходила даже и совсем безобразная сплетня о том, будто, встретившись в Тулузе с сыном Ришаром, Элеонора не преминула соблазнить и его. Это была полная ерунда, основанная лишь на том, что Ришар увидел в своей матери блистательную куртуазную женщину, которая по мере проживания при дворе Раймона день ото дня становилась как будто моложе и жизнерадостнее, и в свои сорок шесть лет выглядела не более, чем на тридцать пять. Она все так же дивно пела, как в молодости, оставалась неиссякаемой в своих выдумках и затеях, сверкала остроумием, которое так и струилось из ее изумрудных, изменчивых глаз. Она сумела превратить глупого виконта де Туара в истинного шута, и притом так, что он об этом даже не догадывался, засыпая и просыпаясь с ласкающей его душу мыслью о собственной непревзойденности. Она заставляла его наряжаться в самые невообразимые одежды, уверяя его, что небожители, подобные ему, должны резко выделяться среди толпы бездарностей и невежд, и виконт расхаживал в голубых бли, малиновых брэ и зеленых пигашах, весь обвязанной вдобавок какими-нибудь ярко-желтыми лентами. Элеонора настолько увлеклась этой игрой, что даже влюбилась в объект собственных издевательств и, быть может, дошла бы до того, что нарушила с виконтом мезуру, если бы не старческая немощь де Туара. Возможно, этот год стал последней яркой вспышкой в жизни Элеоноры, и настолько яркой, что юный Ришар влюбился в свою мать почти так же, как некогда очаровался ею на турнире в Ле-Мане шестилетний Анри Плантажене.
Вот уж пятую зиму Жан де Жизор встречал в Иерусалиме. К этому времени с его помощью Бертран де Бланшфор наладил производство различных фальшивых реликвий. В одном из подземелий под Тамплем была создана целая тайная мастерская, где несколько ювелиров, краснодеревщиков и кожевенников трудилось над созданием подделанных под древность украшений и предметов обихода, а двое искусных переписчиков, Гийом и Жибер, тщательно уничтожив с древних свитков написанные там тексты, снимали точные копии с подаренного шах-аль-джабалем Хасаном «евангелия от Мани». Они хорошо знали арамейский язык и понимали, что переписывают, но оставались в полной уверенности, что это подлинная рукопись, принадлежащая перу Иисуса Христа.
За два года работы подпольной мастерской было создано два десятка перстней, якобы принадлежавших некогда царю Соломону, стол хлебопреложения, якобы некогда стоявший в Соломоновом храме, натурально обветшавшая, но тоже поддельная, обувь Моисея, Иакова, Аарона и Давида, как бы старинные кадильницы и умывальницы из золота и серебра, а также две копии свитка Мани. Бертран был доволен и уже подумывал о том, что в скором времени его мастера смогут начать работу над созданием самого ковчега Завета, однако, жестокая болезнь день ото дня все круче сжимала его, и настало время, когда уже ничего не могло порадовать великого магистра тамплиеров, кроме нескольких часов, даже нескольких минут передышки между страшными периодами боли. Каких только лекарств и снадобий, восточных и франкских, не было перепробовано, начиная от различных препаратов геллеборуса, и кончая экстрактами из цикуты — ничего не помогало. Еще недавно такой крепкий и неутомимый, Бертран де Бланшфор с каждым днём превращался в разваливающегося старика, все ближе и ближе подползал к могиле. Боль, которая в самом начале лишь изредка мучала его, поселившись где-то глубоко под желудком, за каких-нибудь полгода распространилась по всему животу и паху, и вот, там, где она обосновала свои владения, начали появляться на поверхности тела черные пятна. Тогда великий магистр понял, что это конец. Через несколько дней после Рождества Христова он позвал к своей постели иерусалимского прецептора, приказал оставить его с ним наедине, и между тестем и зятем состоялся такой разговор:
