Клаас сделал над собой энергичное усилие, подавил свою злобу, успокоился и негромко пробормотал:

— Ладно. Ступайте вперед. Проложите мне дорогу, а я приду, когда будет нужно.

Он медленно обогнул поляну и бивуак своих врагов и вскоре очутился у подножия скал, поросших эвфорбией.

Ночь была темная, но сияли звезды, и этого было достаточно, чтобы он мог взяться за работу.

У его ног дремал ручеек. Тихие воды едва текли по каменистому руслу. Клаас опытной рукой подрезал молочай, всячески остерегаясь уколоться о шипы или прикоснуться к ядовитому соку, который лился из каждого надреза. Стебли падали, скользили по скалам и сваливались в речку, обильно примешивая к воде свои ядовитые соки.

Почти вся ночь ушла на эту мрачную работу. Оставался какой-нибудь час до рассвета, когда Клаас благополучно вернулся в фургон.

Веря в успех своего замысла, он терпеливо ожидал развязки.

Когда люди ведут жизнь, полную приключений, они не имеют обыкновения долго предаваться усладам сна. В пустыне встают рано; там не знают, что такое борьба с подушкой, хотя бы потому, что подушкой обычно служит охапка травы, или полено, или камень. Веселые крики приветствовали появление солнца из-за холмов. На бивуаке все стали встряхивать друг друга, расталкивать спящих, и через минуту вся полян ка наполнилась шумом голосов, песнями, бранью.

Всюду, где преобладают англичане, — в Канаде, как и в Индии, в Австралии, как и в Африке, — люди перенимают у граждан Соединенного Королевства их правила гигиены.

Если поблизости есть вода, день непременно начинается с общего купания. Так было и на сей раз. Но надо было торопиться. Все быстро разделись, сложили одежду на прибрежном песке и, порезвившись немного, ринулись в воду.

Тут были все без исключения, и не без причины. Каждый боится воровства, и никто но хочет, чтобы рылись в его вещах. Поэтому вошло в обычай, чтобы никто не оставался на берегу, когда решено купаться.

Зловещая тишина внезапно сменила веселые крики и шутки, затем раздался страшный вопль и вой бешенства.

Купальщики почувствовали страшную боль Они прыгали и корчились от боли, они подносили руки к внезапно ослепшим глазам и, шатаясь как пьяные, искали берега.

Дьявольская выходка Клааса имела страшные последствия. Он успел вырубить за ночь столько эвфорбии, что буквально вся речка была отравлена. Опытный глаз заметил бы на поверхности воды зеленоватый налет, который не растворяется благодаря своей маслянистости.

Когда этот разъедающий сок попадает хотя бы только на кожу, наступает распад тканей. Для слизистой оболочки глаз он особенно опасен, так как вызывает почти неизлечимое воспаление.

Таким образом, буру нечего было больше бояться: его несчастные враги, лишенные всякой помощи, были люди обреченные. Их могло спасти только чудо. Неистовыми воплями они как бы давали знать Клаасу, что их положение безвыходно. Бандит потирал руки, бормоча:

— Ну что, господа европейцы, влопались? Будете в другой раз звать нас белыми дикарями? А теперь вперед! День начался хорошо. Надо поскорей уйти из этого проклятого места и пуститься по следам моих милых братьев и достойного проповедника.

Клаас пошел запрягать быков, но тут у него самого вырвался крик ярости и отчаяния, не менее страшный, чем крики его врагов: все быки лежали на земле раздувшиеся, как мехи, с угасшими глазами, с высунутыми посиневшими языками. Одни были мертвы, другие бились в предсмертных судорогах.

Подстилкой им служили кучи зеленых веток, на которых не оставалось ни одного листика. Клаас сразу узнал эти обглоданные ветки.

— Отравили моих быков! — взвыл он, колотя себя кулаками по голове. — Пока меня не было, им подбросили ветви тюльпа 40. Ну, я найду виновного! И клянусь, я у него вырву сердце из груди!

Раскат грома прервал поток его проклятий. Огромная, черная, как смола, туча, окаймленная зловещей медной полоской, поднималась на горизонте и все больше и больше приближалась. Ее несла на своих крыльях буря. Валились деревья, ломались ветви, рвались лианы. Вскоре тяжелые капли дождя стали пронизывать воздух и с плеском падать в ручей, на котором поднимались тысячи пузырьков.

Раскаты грома слились в один сплошной гул. Молнии сверкали непрестанно, образуя ослепительное пламя. Казалось, все кругом горит.

Клаас затрепетал при мысли о возможных последствиях грозы. Ничто ее не предвещало, она разразилась с предательской внезапностью, как это часто бывает в тропиках. Разверзлись хляби и пролились на землю в обилии, которое ни с чем сравнить нельзя.

Скоро речушка раздуется, она превратится в грозную и стремительную реку!

Опасность возрастала с каждой минутой. А фургон неподвижно стоял в таком месте, которому неизбежно грозило быть затопленным, и вывезти его, было невозможно.

Беспомощность довела Клааса до отчаяния, он потрясал кулаками и ругался.

Белые производят на африканских негров странное впечатление. — Жозеф узнает человека, который его ограбил. — Батоки и макололо потрясены, увидев двух Александров. — Сэм Смит ставит условия. — Альбер узнает о похищении жены. — Сто тысяч франков за карабин. — Вперед! — Три смельчака. — Страшная ночь. — Гроза. — Потоп. — Крик ужаса. — Фургон в опасности. — Альбер узнает Клааса.

Когда жители Африки видят белого впервые, они испытывают страх. Это подтверждают путешественники, наиболее заслуживающие доверия, в том числе Ливингстон. Характерно, что этот страх разделяют домашние животные. Когда белый показывается у крааля, собаки встречают его тревожным воем. Они пугаются так, как если бы увидели призрак, и бегут, опрокидывая все на своем пути.

Даже в тех случаях, когда благодаря частым встречам с путешественниками то или иное племя уже привыкло к виду белокожих, неожиданное появление европейца всегда и неизменно вызывает у них какое-то необычное смущение. Нужно много времени и длительное общение, чтобы чернокожий со всем свыкся с белым, стал посвящать его в свою жизнь, в свои привычки. Да и то он испытывает к белому сложное чувство, в котором смешаны и былой страх, и какая-то робость, и уважение, доходящее до преклонения.

Обычно путешественники-европейцы не вмешиваются в междоусобные распри отдельных племен, хотя местные вожди настойчиво их об этом просят, а иногда позволяют себе даже требовать, желая обратить в свою пользу страх перед белыми и в особенности перед их огнестрельным оружием.

Магопо, вождь племени батоков, тоже хотел заручиться содействием белого, чтобы напасть на макололо, вековых врагов своего племени, и не раз обращался к Александру. Но тот осторожно отклонял эти просьбы, несмотря на то что хитрый Магопо, обещавший отдать ему сокровища кафрских королей, в конце концов поставил ему условие: участвовать в войне с макололо.

А Сэм Смит смотрел на вещи по-иному. Войдя в доверие к батокам, широко используя свое сходство с Александром, он разыгрывал роль своего двойника уверенно и успешно. Он быстро догадался, что, как говорится, напал на золотую жилу, и решил соглашаться на все условия своего хозяина. Вопрос о походе против макололо решился сразу, как знает читатель, и войско должно было выступить без промедления.

Магопо, вообще говоря, чувствовал себя не слишком уверенно, но не сомневался, что победит, если рядом с ним будет европеец.

А Сэм Смит был человек иного склада. Он видел во всей этой войне только возможность набить себе карманы алмазами.

Магопо считал, что если белый вождь не отказывает ему в своем содействии, значит баримы были благосклонны к Гэну и Хорсу. Поэтому он поторопился выступить в поход. Читатель помнит, как неожиданно встретились обе стороны в тот момент, когда, с соблюдением всех местных обычаев, был утвержден мирный договор, разработанный и подготовленный Александром.

Сешеке еще пожимал руку Гэну, стоя возле ямы, в которую были свалены стрелы и патроны, а черный монарх испустил крик ярости, увидев нападающих.