...— А ведь мог родиться мальчик, — услышала Лиза однажды. — Он бы оценил мою коллекцию клинков и приумножил.

— Я, я оценю. Я, я приумножу.

Он засмеялся. Лицо матери дернулось.

Потом она вспомнила, как однажды вечером родители о чем-то спорили в спальне, ей даже показалось, что через стену слышались рыдания матери. Но Лиза заснула. А утром, как ни старалась, ничего не заметила. Все было обычным — их лица, гречневая каша с молоком на завтрак.

— Если бы ты была парнем, мы обошли бы с тобой все вулканы. Сама знаешь, сколько на Камчатке вулканов. Обыскали бы их все и нашли мечи, которые там закопаны... — говорил отец.

Сейчас, прокрутив ту давнюю сцену снова, Лиза замерла с отверткой, нацеленной в прорезь винта. Но не вставляла ее, словно опасалась движением отвлечься и не рассмотреть то, что почти увидела. Или уловила во взгляде родителей, брошенном друг на друга? Или в их интонации?

«Два в одном?» Тогда еще не крутили по телевизору рекламный ролик о шампуне и кондиционере в одном флаконе. Так вот откуда эта телефраза показалась ей такой знакомой.

Пронзительный стрекот сороки ворвался в уши, Лиза поморщилась. Видение пропало, голоса снова ушли туда, откуда явились, — в вечность.

Она наконец вставила отвертку в прорезь винта и повернула. Сняла заднюю стенку будильника и нацелилась остро заточенным инструментом на крошечные винтики. Подтянула колесики, завела головку часов, колесики закрутились. Лиза поставила их на полку, не отрываясь, смотрела на секундную стрелку.

Итак, она запустила часы. Сама. Лиза почувствовала, как сердце защемило.

Она сняла пижаму и переоделась в джинсы. Не отдавая себе отчета, искала клетчатую рубашку Славика. Ту, которую он ей подарил взамен ее белой. Как символ вечной принадлежности друг другу. Как будто рубашка могла спасти ее или, точнее, их от чего-то...

Вчера Лиза заехала на строительный рынок и купила доски. Выбрала сухие, упакованные в полиэтилен. Гвозди нашла с оцинкованными шляпками, чтобы от воды не пускали черную слезу. Такие выбирал отец, когда они вместе стеклили балкон в квартире на улице Максутова. Он говорил, что будь у него вторая жизнь, стал бы не вулканологом, а плотником и кузнецом.

— Жаль, на кухне нельзя поставить кузнечный горн, — сокрушался отец. — Или на балконе.

— Тебе мало вон тех? — Мать кивала в сторону, где высились вулканы.

— Знаешь, я все жду, когда заговорит этот горн, — он указал на фотографию вулкана на стене. На ней был снят Безымянный.

— Ты считаешь, он на самом деле задымит? — спросила мать.

— Да. Уверен.

— Но его записали в мертвые вулканы.

— Не верю. Природа такого монстра не может умереть.

Отец оказался прав. Вулкан ожил, заговорил, загрохотал. Он доказал, что природа не умирает. Родителей не нашли, вулкан забрал их к себе, они навечно остались где-то в толще лавы и пепла. А под ними, в глубинах, может быть, лежат самурайские мечи, которые отец хотел отыскать.

Когда прошло время тоски и слез по ним, Лизе вдруг представилось, что, возможно, через сотни лет вулкан снова раскричится, расшумится и выбросит их из себя... Только тогда ее уже не будет. Они могут ожить лишь в потомках. «Это в ком же?» — насмешливо спросила она себя. «Я не отец, — услышала Лиза голос Славика. — Я не готов...»

Все, все, приструнила себя Лиза. Надо заняться делом, сколотить из свежих досок ограждение для цветника. Она пустит его вдоль забора, чтобы, выйдя из дома на крыльцо, любоваться им.

Лиза вернулась на веранду и нашла бейсболку защитного цвета, надела козырьком назад, чтобы не сдувал ветер, посмотрелась в зеркало. В дачном зеркале Лиза нравилась себе гораздо больше, чем в других. Может быть, потому что не смотрелась, как дома, сто раз на дню в зеркальную стену шкафа-купе в прихожей. Она отворачивалась от нее, вздрагивая при встрече со своим печальным взглядом. Потом долго не могла отойти, думая, почему у нее такой скучный вид; копалась в себе, отыскивая причины для печали, зарывая тем самым истинную...

Когда Славик приезжал на дачу, его лицо тоже становилось другим. Слегка виноватым. Глядя с досадой на кучу песка или торфа, он говорил:

— Ты не обижаешься на меня, правда? Я терпеть не могу дачу, — морщил нос.

— У тебя никогда не было к ней привычки.

— Нет. Мама не соглашалась. Папа пытался, но так и не смог уговорить купить дачу.

— Понятно. Я тебя не заставляю. Я все могу сделать сама. Мне нетрудно. — Она хватала ведро и лопату, насыпала песок и тащила на грядки или под кусты.

Славик выносил на газон кресло-качалку, надевал наушники и вешал плеер на грудь. Он засыпал под музыку, а Лиза обходила его, стараясь не греметь лопатой о ведро.

Лиза удивила всех соседей. Однажды весной она привезла на крыше своего «Паджеро пинин» целый лес елок и высадила вдоль четырех сторон забора сто сорок восемь деревьев. Они доходили до середины штакетин, а теперь сравнялись с ними. Сперва кое-кто ворчал, пророча им верную гибель, но Лиза знала, что они выживут. Она купила их в хорошем питомнике и ухаживала по всем правилам.

Одно лето выдалось таким засушливым, что колодцы обмелели. Соседи со стоном разгибались в пояснице, заглянув в пустое гулкое нутро, ограниченное четырьмя бетонными кольцами. Внизу виднелся блестящий кружок — казалось, со дна на них смотрит чей-то насмешливый глаз. И больше ничего.

Лиза заглянула в свой только раз, а через два дня на ее участке уже долбил сухую землю агрегат, на третий день добравшись до глубины семьдесят пять метров. Оттуда хлынула вода. Скважина спасла елки.

Больше ей никто не говорил, что у елок плохая энергетика. Говорили о другом — Лизина энергия пробьет любую другую.

Славику нравились елки. Лиза замечала, как он шевелит ноздрями, стараясь уловить густой хвойный запах...

Наконец она забила последний гвоздь, ограждение для клумбы готово. И поймала себя на том, что сидит на крыльце в позе, из которой легче всего вскочить — упершись локтями в колени и подавшись вперед. Стартовая позиция. Лиза словно ждала, чувствовала, что Славик вот-вот появится. Она сорвется с крыльца, побежит открывать ворота.

С запада снова наезжала туча, иссиня-черная, перегруженная дождем. Прольется?

Славик вышел на балкон и смотрел на лес, который темнел за Кольцевой дорогой. Засунул руку в карман, нащупал мобильник. Позвонить Лизе? Но шею заломило, рука сама собой вынырнула из кармана и опустилась на выпуклый позвонок. Он долго, слишком долго сидел за компьютером, просматривая то, что сделала жена.

Славик вздохнул. Не будет он ей звонить. Уехала — ну и пожалуйста. Так делала его мать, желая наказать. Уезжала куда-нибудь, оставляя его одного дома. Она часто сердилась — Славику казалось, что только на него. Это уже потом он понял, что у нее были и другие причины. Мать не работала, занималась только семьей и утомлялась от всех. Она и собаку, как начинал думать Славик, купила потому, что та все понимает, но ничего не говорит, не требует, поэтому ей можно дать только то, что ты хочешь дать. А они все говорили, чего-то хотели от нее — отец, он, потом Наташа.

Славик уехал в Москву учиться японскому языку потому, что захотел удивить мать. Которая, с тех пор как родилась Наташа, почти забыла о нем. Иногда казалось, что она смотрит на сына и не узнает. Иначе, как такое может быть, думал мальчик, что мать обнимает не его, а Наташу?

«Так что же, меня снова готовы бросить?» — подумал Славик. Перестань, одернул он себя. Лиза уехала, ну и что? Скоро вернется. Она не может его бросить навсегда. У нее нет ему замены. Женщина должна о ком-то заботиться, в этом ее суть. Даже мать отстранилась от сына, только когда родила Наташу. Хотя не призналась бы, что тот отошел для нее на второй план.

Может быть, поэтому Славик не горел желанием заводить детей? Конечно, он не собирался отказываться от них навсегда и Лизе сказал:

— Лизунья, мы все успеем. Все, все. Понимаешь?