Женщина в воде укрепляла цветы на шоколадных ушках, она щурилась и тихонько смеялась, а я стоял, прислонившись к дереву, и любовался ею. Да, это Нефертити, вдруг ожившая супруга фараона, это она и еще что-то более сложное, глубокое и человеческое… Да, это еще и Неизвестная из Сены! Вот ее детское величие, простота и невинность… Я смотрел и думал: «Может ли на свете быть порочная невинность и одновременно хрупкая сила?» И отвечал: «В Африке все возможно… Хорошо, что я здесь».

Закончив игру с цветами, красавица повернулась и посмотрела вперед, тихонько вскрикнула, заслонившись как от удара. Ее лицо исказилось гримасой отвращения, презрения, ненависти и страха. Да, животного ужаса и человеческой ненависти.

Женщина увидела меня.

В детстве я любил перечитывать правдивое описание тяжелых испытаний Робинзона Крузо на необитаемом острове. Чистосердечно признаюсь: до сих пор люблю этого симпатичного упитанного дядю, одетого в лохматую шубу и высокий меховой колпак — в костюм, который, по мнению автора и старинного иллюстратора, больше всего подходит к изнуряющей жаре тропиков. Появись я в таком виде на берегу итурийской речушки, нагая красавица, вероятнее всего, приветствовала бы это появление только взрывом смеха: она приняла бы меня за воскресного проповедника из Гайд-парка. Но, черт побери, в моей наружности ничто не напоминало добродушного героя книжки Дефо. До гибели большей части вещей мне приходилось зашивать дыры, разодранные в течение дня на платье. Когда иголки и нитки унеслись вдаль, костюм быстро превратился в лохмотья. Наконец, они были сняты и сшиты лианами в форме мешка, в котором я тащил еду. Специально выписанное из Гвардейского магазина в Лондоне гордое топи было унесено водой, когда я повис на воздушных корнях рядом с крокодилом. Остались только абсолютно непромокаемые швейцарские сапоги из настоящей русской юфти и воздушные кальсоны, которые носит сам Луи Гонсальв де Лиотэ, маршал Франции и высокий резидент в Марокко. Сапоги пришлось укоротить — внутрь голенища постоянно наливалась вода и от постоянной сырости кожа так набрякла, что однажды вечером я еле вытащил ноги из сапог. Воздушные кальсоны я сначала носил вместо шляпы на голове, а потом пустил их на латки для починки мешка — он был нужнее. Тени в гилее более чем достаточно. Мыла не было, купаться в ручьях казалось страшным, а втирать в кожу эту вонючую жидкость, кишащую микробами и личинками, я считал безумием, полагаясь только на ежедневные ливни. Иглы, колючки и шипы, раньше рвавшие одежду, стали рвать тело, а клещи, комары и пиявки получили широкое поле деятельности. В результате я покрылся струпьями, гнойниками, ранками, царапинами и ссадинами, не считая синяков разного цвета, больших и малых. Волосы и борода отросли удивительно быстро и пышно. Если бы гориллу, которая ночью переходила нашу поляну, спросили, кто из нас двоих больше на нее похож — Ламбо или я, то ответ был бы в мою пользу. К тому же исходивший от меня запах только на пятьдесят процентов был похож на запах джунглей, которые пахнут парфюмерией и гнильем.

Но не это главное. Только бесчувственное животное могло бы совать свою голову в петлю и прострелить чужую голову, оставаясь при этом спокойным, довольным и добрым. Если в предыдущих главах я не расписывал свои переживания после гибели каждого носильщика, то это не значит, что я ничего не переживал. Отражения затылка Тумбы и моей петли оставались в моих глазах, они были первым, что увидела в них женщина, и уже потом она заметила пистолет. Среди колониальной администрации я видел много подлецов, возможно, она тоже, но они почти всегда были хорошо одеты, чисто выбриты и надушены. Сегодня, чтобы быть убийцей, вполне достаточно вовремя не видеть и не слышать то, что велит совесть, и уметь владеть авторучкой. Голый и страшный человек с пистолетом в руке для негритянки, надо полагать, был идеальнейшим воплощением колонизатора, причем в наиболее доступной для ее понимания форме.

Сдвинул кобуру на живот, пока что она могла заменить мне одежду, хотел было бросить свой мешок за деревом, но раздумал: сначала нужно дойти до фактории, и неизвестно, что я там увижу. Быть может, фактории уже нет, или она в руках туземцев… Спрыгнул в воду и заметил огромного рябого парня, купавшегося поодаль от негритянки. Он, увидя меня и Ламбо, не спеша вылез из воды, опоясался тряпкой и вразвалку пошел к нам. «Давно я не видел такой тупой морды! — подумал я. — Значит эти двое и есть убийцы. Жалко! Конечно, эта красавица могла бы быть просто жительницей деревни, мы бы минут десять поговорили и разошлись. Осталось бы мимолетное и красивое воспоминание. Но теперь не то».

Я повернулся к Нефертити. Она прикрыла бедра куском пестрой ткани, укрепив сзади изящную некбве — своего рода циновочку, которую женщины племени мангбету постоянно носят сзади, чтобы их не кусали муравьи, когда они садятся на землю. Я не смог удержаться и, до того как мой взор уперся прямо в ее глаза, успел воровато скользнуть по ее естественный богатствам, оценив их по достоинству. Она это заметила и немедленно воспользовалась мужской слабостью. Наступление началось. Глядя на меня живыми и очень смышлеными глазами, подошла ближе, не спуская с меня больших косоватых глаз. Улыбнулась и шевельнула бедрами.

— Здравствуй, мусью! Привет! — начала она бойко, видимо щеголяя своим французским языком и обходительностью. — Как живешь?

«Бывалый ребенок. Прошел не одни руки», — думал я, любуясь фараонским профилем и кокетливой игрой загадочных глаз.

Она легко коснулась ранки на моем плече.

— Моя тебе будет хорошо мыть, хочешь? Моя мыть красивый мсью, ха-ха-ха! Я буду твоя женщина! А? Скажи!

Красавица была довольно высокого роста, и теперь ее остроконечные груди, торчавшие как у козы в стороны, касались моей груди. Косоватые глаза хотели вывернуть меня наизнанку. В них не было тайны, она ненавидела меня — это ясно. Но хороша, что и говорить… Очень захотелось закурить. Очень.

— А это что? — спросил я, улыбаясь, потрогав кусочек черного меха, болтавшийся у нее на шее среди амулетов и украшений. И, подражая рычанию пантеры, добавил шутливо: — Роу-роу! Роу-роу!

Нежное лицо неприятно передернулось. Почему-то вспомнил Тэллюа: «Опять лезу в неприятности»… Но играть с ней было приятно. Короткий колючий взгляд, ух, какой колючий! Снисходительно пальцем приподнял ей подбородок:

— Отвечай, Черная Пантера, ну?

Женщина владела собой. Прищурилась и состроила милейшую гримаску.

— О, это полезно для Бога! — она глазами указала на небо. — Талисман. Больная — нет! Старая — нет! Смотри!

Она немного отступила и волнисто провела ладонью по своей груди и животу.

— Моя была в Ниангара, моя знает делать любовь… Любовь — очень хорошо!

Пантера закрыла глаза, и ее тонкие ноздри дрогнули. Взяла мою руку и прижала к своей груди. Потом ресницы медленно и томно поднялись, я ожидал увидеть огонь африканской страсти, но поймал быстрый, я бы сказал, деловой, взгляд куда-то за меня. Обернулся. Ламбо стоял поодаль, наблюдал и чавкал жареную в масле лепешку. Рябой крался ко мне с камнем в руке, его тупое лицо ничего не выражало. Это было послушное животное. И только…

Мы шагаем гуськом по дороге. Впереди Ламбо, за ним Пантера, позади Рябой, они несут по тяжелой длинной палке, чтобы несколько замедлить их бегство или нападение. Все трое знают: при первом же шаге в сторону или подозрительном движении каждый из них получит по сто пуль в спину, ровно сто, и не меньше. Вооруженный свирепым выражением лица и незаряженным пистолетом, направленным в их спины, я замыкаю шествие. Какое острое сожаление испытывал я при мысли о невозможности расправиться с Рябым.

«Один патрон. Один! Эх… Может быть, я просто вхожу во вкус убийства? Но почему его жизнь должна быть дороже моей? Какое проклятое положение… Где вы, мои чистые и незапятнанные руки?» — повторял я себе и начинал снова и снова обдумывать звенья этой замкнувшейся цепи, похожей на змею, кусающую собственный хвост. В Европу! Скорее в Европу, там будет видно! Лишь бы отсюда выбраться!