Единственным важным событием был переезд родных из старого дома в новый. Случилось это, когда я учился на третьем курсе. Деревянный дом подлежал сносу, и наших переселили в пятиэтажный, недавно построенный, но в разные подъезды. День у Роберта Ивановича был свободным, а я не пошел в институт, и мы все утро вместе с Юрием и мужем Али, Сергеем, грузили на машину вещи, отвозили их к новому дому, сгружали и возвращались обратно. Бабушка Аня сидела на стуле меж двух подъездов и сторожила вещи, держа на коленях корзиночку, куда она понатолкала разные безделушки. День был теплый, но хмуроватый, мягко падал редкий снег, на корзиночке, на коленях бабушки Ани, прикрытых полами шубы, на ее плечах и спине скоро совсем забелело, но она и не пыталась стряхнуть снег, сидела такой задумчивой, что, думается, если бы кому взбрело в голову растащить вещи, то это можно было сделать не таясь. Потом мы затаскивали вещи на второй и на третий этажи. Внесли, более или менее расставили по местам, и тут Юрий оживился, заторопил всех: «Скорее умывайтесь, мужики, выпьем по случаю переезда». Тетя Валя попыталась урезонить: «Подождете, может быть? Я уберусь, полы помою, и мы тогда новоселье справим». Но Роберт Иванович погрозил пальцем: «Нет, ты от нас не отвертишься. Новоселье — новосельем, само собой его придется праздновать. А сейчас мы, по русскому обычаю, отметим влазины». Тетя Валя засмеялась: «Влазины? Какие еще влазины? — Слово, видно, очень понравилось, она повторила: — Надо же — влазины... Влезли, значит, в квартиру. Что ж, тогда я сейчас закусить приготовлю». У Юрия была припасена бутылка водки, а Сергей принес спирт в синеватой бутылке из толстого стекла с массивной стеклянной пробкой.
Пить я не собирался и вышел на улицу, медленно пошел по мягкому снегу, успевшему усыпать тротуар и дорогу, и как-то так получилось, что пришел к старому дому, постоял, положив на зубцы забора руки, оглядел двор, уже как бы чужой, утративший тепло человеческого присутствия — легкий ветер шевелил, перекатывал по двору вместе со снегом обрывки газет, бумагу, мусор... Калитка и дверь дома остались открытыми. Я прошел до крыльца и осторожно стал подниматься, с грустью, щемящей тревогой вслушиваясь, как шевелятся, поскрипывают, рассохшиеся ступени. Внутри дома шаги гулко отдавались из углов и пустых комнат, пол в прихожей на середине осел от старости, а у стен выпячивался. Одну за другой обошел я комнаты, опять вышел в прихожую, заметил, что в кухне горит свет, и у меня забилось сердце, и я заторопился в кухню, словно надеялся кого-то увидеть. Там, конечно, никого не было, я хотел выключить свет и уйти, но увидел печь, две ямочки на ее стенке, два углубления на одном уровне, и пустой дом как будто ожил, наполнился звуками: послышался легкий топот детей, выбегавших мне навстречу в ожидания булочки, припомнилась их возня у печки, когда им стало тесно и они толкались и ссорились... В коридоре что-то треснуло, а мне показалось — это грузно протопал в свою комнату Самсон Аверьянович Яснопольский. Я даже вздрогнул и покосился туда, за спину. — в темный пустой коридор; покосился, потряс головой и снова посмотрел на печь, но тут же почудилось, что мимо прошла Клара Михайловна, разметав полы халата, и обдала меня горячим потным запахом своего тела. «Ничего, наверное, из жизни в этом доме никогда не забудется», — подумал я. Но минутой спустя решил: хотя кто знает? Сидят ведь сейчас за столом Юрий, Роберт Иванович и Сергей. Сидят и пьют водку. И не в первый раз они так сидят: давно все праздники отмечают вместе — семейно. И давно никого не волнует, кто по национальности Вольф: немец, француз или эфиоп какой-нибудь... Я выключил случайно оставленный в кухне свет и вышел на крыльцо, осторожно, бережно, но плотно прикрыв за собой дверь дома.
Снесли старый дом не сразу. Весной я проходил мимо и еще издали с удивлением увидел: во дворе дома толпился народ, и не просто толпился, а сгрудился в беспорядочную, какую-то путаную-перепутаную очередь, и у всех в руках были сетки и сумки с пустыми бутылками и банками: на углу дома, чуть сбоку от крыльца, над лестницей была прибита вывеска: «Прием стеклопосуды», — настолько поразившая меня, что я даже запнулся за что-то возле калитки, но вслед за тем меня словно сильно подтолкнули в спину, и я заторопился прочь, прочь от дома — да все быстрее, быстрее... И больше по улице, где стоял старый дом, никогда не ходил.
Летом, как обычно, поехал к отцу, и там меня поджидали неожиданности. Его жена Маша родила дочь, была очень занята ею, увлечена и не могла, как раньше, гулять со мной по городу, ходить в кино и музеи, но я не скучал, потому что отец стал вдруг работать как все люди — выходные дни и вечера проводил дома; тем летом мы с ним наговорились вволю, и как-то я с удивлением поймал себя на мысли, что отец все чаще напоминает себя же, но того, довоенного, более открытого, чем в последние годы, умевшего и пошутить и посмеяться, И еще меня несколько удивило: впервые за все годы он заговорил со мной о матери, спокойно, но заинтересованно стал расспрашивать о ее здоровье, о работе. А мать тогда первый год работала заместителем председателя горисполкома, и дел у нее было столько, что рассказа хватило бы не на один вечер. Узнав об этом, отец обрадовался и сказал: «Да она же очень умная женщина. Только иногда, по-моему бывала слишком категоричной и упрямой, — и усмехнулся. — Но на таком посту без упрямства и делать нечего. Я, конечно, имею в. виду упрямство настоящее, принципиальное». Высказал он это почти ласковым тоном, и я, прямо-таки онемев, уставился на отца, но лицо его было спокойным, и больше сказанного я ничего угадать не смог.
У отца появились новые привычки: он пристрастился курить трубки и завел их штук десять, не меньше, с прямыми и изогнутыми мундштуками, с длинными и такими короткими, что я побаивался, а не опалит ли он огнем такой трубки нос, но курил их, правда, дома, смешивая разные табаки, на службу же брал массивный портсигар с папиросами; в ненастные вечера, когда становилось сыровато и мозгло, он полюбил разводить огонь в старинном камине своей комнаты: настругает щепы, возведет из нее за узорной решеткой низкий шалашик, а сверху положит до звона высушенные поленья — огонь разгорается, лижет поленья, обнимает, они постепенно чернеют, по угольной черноте пробегают, змеясь, огненные зигзаги, вспыхивают искры... Уютно тогда становилось в комнате — тепло и сухо.
К камину отец придвигал низенькую табуретку с мягким сиденьем, обитым черной кожей, садился — в синих галифе, с шерстяными носками на ногах, в старой шерстяной гимнастерке без ремня, — закуривал одну из трубок, попыхивал ею и клонил, клонил к огню большую голову с уже седыми висками. Свет отец выключал, и комната загадочно освещалась только огнем камина. Иногда он шевелил поленья кочергой, тогда от снопа искр за решеткой на стенах комнаты мельтешили мелкие тени. Огонь мягко освещал лицо отца, а он еще попыхивал трубкой и в такие минуты очень походил на человека, который собрался на пенсию и готовится писать мемуары.
Убаюкав во второй комнате дочь, к нам приходила Маша. Придвинет стул, сядет между нами и протянет к огню ноги, слегка касаясь носками каминной решетки; иногда поулыбается и скажет: «Что-то вы загрустили. Развеселить?» — порывисто убежит куда-то, но скоро вернется с бутылкой вина, всегда хорошего, и с тремя бокалами, зажав меж пальцев их тонкие ножки таким образом, что бокалы свисали большой позванивающей гроздью. У огня втроем, попивая вино маленькими глотками, было бы совсем хорошо, но иногда я перехватывал странный взгляд Маши, обращенный на меня, и это слегка настораживало; посматривать на меня так — то ли чуть отчужденно или испытующе, а может быть, даже и немного ревниво — она стала только тем летом. Сначала я не придавал этому значения, думал, что в полумраке комнаты мне просто мерещится из-за игры огня какой-то особенный ее взгляд, потом стал испытывать неловкость, тревогу, думал: уж не мешаю ли я? — тем более что попозднее и днем она начала вести себя не совсем обычно: то вдруг примолкнет, задумается, ходит по квартире тихо-тихо, словно подчеркивая, что не хочет мне мешать, то порывисто войдет в комнату с явным желанием что-то высказать или спросить, но сразу же передумает, сделает вид, будто ей просто нужно что-то найти.
