— Ой, хорошо мне с вами, а Ванечке-то каково в земле?

— В какой земле? — засмеялась Аля и взглянула на нее размашисто, а глаза уже пьяные, дымные. И во мне сразу все напряглось.

Нюра задышала часто:

— В земле, в земле, в самой земле...

— Ничего не понимаю!? — опять возмутилась Аля и наступила мне на ботинок.

— У Нюры друг был... — объяснил я, но Аля и теперь ничего не поняла, а лицо у ней стало такое детское, радостное: вот-вот забьет в ладоши.

— Какой уж друг-то. Ваня — парень, а я девкой называлась, — возразила Нюра и улыбнулась в себя. Опять взглянула на Алю значительно и поскребла по скатерти ноготком: — В мою пору други девки были. Первой не приедет, спаси-сохрани.

— Хватит, Нюра! — взмолилась мать, но Аля уже вспыхнула, зажалась ладонями, и глаза уперлись в меня, в одного меня. А Нюра точно не видит:

— У нас в Грачиках на каждого паренька — по три девушки. Ревут от них — спасу нет.

— Не надо! Хватит! — крикнула вдруг Аля, и Нюра опять внимательно взглянула на нее.

— Я, деушка, не про тебя судила. Надо же нонешни-то — не коснись, — простодушно удивилась, платочек поправила и взглянула на бабушку, прося защиты. Бабушка хотела подняться со стула, но у ней ничего не вышло, видно, нервничала.

— Кто тебя, Алентина, обидел, Че заорала-то? Я чайку хотела с тобой попить да своим вареньем попотчевать.

Аля удивленно уставилась на бабушку, но та все-таки встала со стула и направилась в комнатку. Все опять замолчали. И пока она возилась в комнатке с банками, никто ни о чем не спрашивал. Но вот вернулась с вареньем, и опять побежал теплый ручеек, и за столом снова стало свободно, Нюра улыбнулась — и мать тоже, и опять я разлил вино.

— Не сердись, Алентина. Я же за всяко просто, — сказала Нюра, но ее перебила бабушка:

— Поешь, Алентина. А умру — вспомни. Вареньем де старуха потчевала.

— А вы дольше не умирайте, — вырвалось у Али непрошенное, забавное, и она сама это поняла и сморщила нос.

— Не умрем — поживем, — согласилась бабушка, — все под богом ходим.

— А его нет! — засмеялась еще громче Аля и отпила чай из чашечки, даже не заметив, как потемнела бабушка и как откинулась на спинку стула.

— Нехорошо, Алентина, за столом хохотать, — сказала бабушка, не стерпела. И Аля отставила чашку и снова обиделась, и уж нос опять дрогнул, глаза заморгали; и мать, чувствуя беду, схватилась за кромку стола и в последней надежде обратилась к Але, наверное, чтоб отвлечь на другое.

— А Ваня — товарищ Анны Павловны по школе. Его в войну убили под Харьковом. Анна Павловна туда уехала и живет возле могилы...

— Хорошо, — ответила Аля, и глаза ее стали успокаиваться, и опять подговорилась: — А зачем живет возле могилы? Его уж не вернешь. Не век оплакивать?..

— Дешево говоришь, дешево, — задергалась на стуле Нюра и вдруг ударила кулачком по столу. Но сразу одумалась и заговорила тише: — Что за любовь нынче? Вон в Грачиках девки так и вешаются, так и вешаются.

У Али перестала дрожать переносица, и она ответила спокойно, так странно спокойно, что я испугался:

— Кто вы, чтоб учить меня?

— А я нянька, нянька ему. Вот так, Алентина, — как тебя по батюшке? Кусочница, мешочница, покормушка, кто я была еще, а все равно нянька...

— Да хватит вам! Лучше выпьем вина? — сделала последнее усилие мать, но Нюра уже никого не слушала, ничего не видела, стала терзать ее внезапная злость, а может, и не злость это, а что оно — сам не знаю.

Но только она опять ринулась:

— У тебя вот убьют Васяню — небось не станешь в девках сидеть! А кто из нонешних станет? Ну-ко? Ну-ко?.. Только знаете натряхиваться да юбки выше грудей кроить.

— Как вы смеете! Замолчи-и-ите! — крикнула Аля, и в голосе ее — визг, истошный визг.

Бабушка со стула поднялась:

— То ли ссоримся? Бесперечь ссоримся... — и потихоньку, оглядываясь на ходу, поплелась в свою комнатку. Нюру как стегнул кто, как керосину плеснули в глаза.

— Ты меня, деушка, не учи. Была учена, переучена. Я на людских кусках выросла — уважай, голубушка, и ори помаленьку.

— Не уважаю каждого встречного! И вообще могу избавить от собственного присутствия... — Переносица у ней опять заподрагивала, глаза сузились и голос еле крепился — вот-вот пропадет.

— Аха, забрало! Забрало, деушка, — теперь уже Нюра усмехалась открыто, пронзительно, и я не понимал, что сделалось с ней.

— Век живи, деушка, — век расплачивайся. Не нами сказано... Я вот живу возле Ванечки и каждый день с ним разговариваю: что сделала, что сробила. И что на завтра загадываю...

— Да вы — сумасшедшая! — закричала Аля и хотела уже выскочить из-за стола, но я прижал ее ногу, и Аля опять крикнула: — Мертвого караулите!

— Сама мертвая... Наскрозь вижу!..

— Живите, как знаете, — сказала Аля уставшим голосом и поднялась со стула.

Но Нюра тоже поднялась и вдруг схватила ее за плечи, придавила к стулу.

— Постой, голубушка, не договорили. Значит, мертвого! А Васянин отец тоже мертвый? А в Грачиках сто мужиков не пришли — тоже мертвые? У тебя есть отец?

— Есть, и что еще? — опять стала подниматься со стула, но Нюра ее посадила.

— Не ерепенься. Мертвые — говоришь? Ах ты, лебеда дурна, ниче не доходит! Ведь потому и по женихам ездишь, что они погинули. Погинули наши мужички... А вы нонешни только лапы казать.

— Я не обязана за всех отчитываться...

— Обязана! Все люди — вместе, и ты должна... И обязана!

— Вон куда клоните. Ай да Грачики! Если кто-нибудь, скажем, человека убьет — мне за него отвечать?

— Смотря как. У нас в Грачиках...

— Да бросьте вы эти Грачики! Ты что, Вася, не весел? А ну, выше голову — ты не виноват в этой старухе, — обратилась Аля ко мне нарочно спокойно, желая, может быть, сама успокоиться, вглядеться в себя, а может быть, это спокойствие — накануне слез.

— А эта старуха — нянька Васина. Его уважашь — меня уважай.

— За что уважать-то? — возмутилась Аля и опять щеки обхватила ладонями.

Мать сразу наклонилась над ней:

— Успокойся же. Успокойся, все будет хорошо. Хорошо...

— Уж куда лучше, — усмехнулась она как-то тихо, покорно, так что я весь задрожал.

— Давайте чай пить, — не сдавалась мать.

Села с нами рядом, и я видел, как велико у ней желанье помирить нас, утешить, но как сделать — не знала.

— Не обязана, говорит, отчитываться, — ворчала про себя Нюра и потом опять обратилась к нам и смотрела то на меня, то на Алю: — В наше время отчитывались. Вон, Ванечка сам, первый, на своих ноженьках в военкомат кинулся, а мог бы обождать и повесточки.

— Опять мертвые! — взмолилась Аля. — Я не собираюсь считать могилы. Я жить хочу!! Мне, да будет известно, всего двадцать. Всего двадцать, вы слышите?!

— Мало думашь? В твои годы я уж нянькой была и техничкой, и на дойке, и в поле, и нянчилась, и людям помогала...

— Помогали за деньги, — не унималась Аля. У ней глаза высохли, и лицо вытянулось, сделалось четким, спокойным, и я понять не мог — откуда это спокойствие, откуда.

— Ошиблась, голубушка. За деньги не робила. Покормят — и тому рады. Нынче вы мастера за деньги. Шаг ступил — заплати.

— А вы не запретите людям жить хорошо. Да и сами живите. Вместо того, чтоб могилки считать, лучше б деньги зарабатывали...

— Ах ты, сверчок поганый! — закричала Нюра. — Ты Ваню давай не трогай! Ты память мою не задевай! Свою заведи... — шумела Нюра, поднялась опять на ноги. Мать в кухню выскочила и уже пила там воду большими глотками, и зубы у нее о стакан чакали, и вот уж на улицу побежала. Я за ней, она к поленнице прислонилась, отвернула лицо. Я схватил ее за руку... Нет, не могу думать об этом. Скорей бы Москва! В купе стучит проводница.

Она принесла билет и не спешит уходить. Проводница теперь не смеется, губы у нее в помаде, но большие глаза устали. И мне хочется заговорить с ней, спросить о чем-то, и я чувствую — ей тоже этого хочется.