– Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

Лейтенанта это особенно не смутило. Остановившись, он довольно спокойно сказал:

– Да.

– Три дня назад я оставил дивизион, в котором служил.

Что дальше сказать, Азизов не знал. Его дело было сообщить об этом лейтенанту, а тот должен был уже дальше действовать сам. Лейтенант выслушал его так же спокойно, кивнул слегка головой и попросил у него военный билет. Взяв его у Азизова, лейтенант велел следовать за ним. Они спустились на первый этаж, подошли к солдатам, и лейтенант приказал им посадить Азизова в грузовик, стоящий на улице. Солдаты выполнили приказ, но, к его удивлению, никто ему наручники не надел. Дойдя до машины, велели, чтобы он поднялся в кузов, в котором, как обычно, имелось несколько деревянных скамеек. Потом солдаты и сами поднялись в кузов и расположились рядом, а лейтенант сел в кабину грузовика. Вскоре они поехали. Солдаты спокойно разговаривали с Азизовым, интересовались тем, откуда он родом, сколько прослужил, что-то обсуждали между собой.

Не выезжая из города, грузовик подъехал к какому-то двору с очень высоким забором. Азизов успел прочесть: «Гарнизонная гауптвахта». Лейтенант велел всем спуститься на землю и позвонил в дверь, которую открыл высокорослый сержант. Азизова ввели во двор, а оттуда во внутрь одноэтажного строения. Лейтенант постучался в дверь и вошел вместе с ним в комнату. В комнате сидели два пожилых подполковника. Лейтенант, подойдя к ним, отдал честь и попросил разрешения обратиться. Получив удовлетворительный ответ, достал из кармана своей гимнастерки военный билет Азизова и положил перед пожилыми офицерами.

– Рядовой Азизов, – доложил лейтенант, – три дня назад оставил дивизион, в котором служит. Подошел сам.

Что-то тут явно не понравилось старым подполковникам.

– Ты смотри, чтобы он у тебя сейчас из-под носа не сбежал, – сказал один недовольно.

На Азизова они не обращали внимания – слишком мелкая сошка; были офицеры более низких чинов и должностей, которые должны были следить за несением службы солдатами. Солдат, который сам сдался после бегства, встречался, наверное, не каждый день. Что сказать такому, ведь благодарности он все равно не заслуживал. А то, что он сдался сам, а не патрульная служба его поймала, могло учитываться как смягчающее обстоятельство только потом, при разбирательстве причин его бегства. А пока Азизов был только нарушителем, и все. Старые офицеры отправили лейтенанта и передали Азизова в руки сержанта. Сержант отвел Азизова вниз – в подвал. Там он завел его в комнату, потребовал снять ремень, шнурки от ботинок, отобрал шляпу и содержимое карманов. Все уже было знакомо: как во время его первого заключения на гауптвахту в полку, перед тем как его отправили служить в дивизион. Сержант решил его еще постричь, достав машинку из комода. Азизову показалось, что он это делает в первый раз в жизни, настолько неумелыми казались его действия, они причиняли беглецу боль. Сложив все вещи Азизова в отдельную коробку, приклеив сверху записку с его именем и фамилией, он вывел его из комнаты и отвел в камеру, где Азизов должен был сидеть, пока за ним ни приехали бы из его полка: так объяснил Азизову сержант положение дел на гарнизонной гауптвахте.

Сержант зажег свет, разбудив этим спящих; внутри камеры находились двое арестованных, и оба они, пытаясь разглядеть, что же происходит, мучительно прищуривались от резкого света. Камера была оборудована здесь куда лучше, чем на гауптвахте полка: огромные, из отдельных, гладко крашенных досок нары занимали большую ее часть; в стене были два небольших проема для поступления воздуха в помещение. Оба солдата, лежащие на нарах, были рядовыми, как Азизов, носили такие же чистые, без лычек, черные погоны. Сержант, который в отличие от арестованных, имел красные погоны, вскоре оставил Азизова. Камера была предназначена только для тех, кто был посажен сюда на короткое время. Так было написано и на табличке, висевшей на двери: «Комната для временно задержанных». Азизов лег на нары: он помнил еще по полку, как мучительно было спать на этих голых досках, хоть они и были здесь куда приличнее. Но сегодня перед тем, как заснуть, он долго не мучился: от усталости нары показались ему не такими уж и жесткими. Кроме того, после трех дней скитаний, отдавшись в руки военных, он почувствовал даже какое-то успокоение: теперь было кому о нем заботиться, время самостоятельных действий и решений прошло. Главное он сумел совершить. Все, что задумал, выполнил. Он воспринимал свой поступок если не как геройский, то, по меньшей мере, как смелый, достойный настоящего мужчины. А теперь будь что будет, нужно только ждать, какое решение примет по его поводу командование.

Вдруг зажегся яркий свет и раздался резкий крик:

– Подьем!!!

Посреди камеры стояли сержант, старший лейтенант и еще один солдат. Двух последних Азизов вчера не видел. Старший лейтенант, подойдя к нарам, начал торопить одного из солдат, все еще сидевшего на них:

– Быстрее вставай! Отдыхать будешь дома!

Потом дали время на туалет. А двигаться по коридору можно было только бегом. Потом велели строиться во дворе на зарядку. Все как в дивизионе, только жестче и строже. А главное, нельзя было останавливаться, если ты покинул пределы камеры. Если двигаться было некуда, следовало бежать на месте. Потом сержант принес два веника и передал их Азизову и одному из сидящих вместе с ним солдат. А третьего взял с собой вовнутрь — мыть полы. Уборка двора продолжалось не больше часа, и, закончив ее, арестанты вернулись в камеру. Теперь можно было сидеть на нарах, но лечь и тем более спать запретили. Что касалось еды, то временным арестантам она не была положена вообще. То есть предназначалась она только для лиц, которые отсиживали здесь объявленный им срок ареста. За определенное нарушение воинской дисциплины им объявляли, сколько дней они будут сидеть в наказание на гарнизонной гауптвахте. Вот им положено было и есть, и пить свои положенные пайки. А что касалось временно задержанных, то для них это не предусматривалось. Воду могли пить, конечно же, из крана в туалете, а вот еды не положено. Так Азизов вместе с двумя другими арестантами просидел в камере где-то до трех часов. Все трое жутко проголодались. Неизвестно было, когда же за ними придут из их частей. И выходило, что все это время их, по сути, будут морить голодом. Опять пришел сержант и, позвав Азизова и работавшего утром с ним на пару солдата с собой, приказал им бегом подняться во двор. Во дворе их ждал старший лейтенант. Он показал им, где нужно было еще чистить и драить. Кроме того, он поручил еще перетаскать кирпичи из одного угла двора в другой. Во время работы к Азизову приблизился старший лейтенант:

– Куш хочиш? – спросил он, многозначительно глядя ему прямо в глаза.

Азизов промолчал. Что тут было отвечать, когда каждому ясно, что молодому человеку, со вчерашнего дня не имевшему крошки во рту, да еще работающему, ни о чем кроме еды не думается и не мечтается.

После работы арестанты вернулись в камеру, но не успели они отдохнуть, как их вызвали в комнату, где они сдавали часть своей одежды на хранение. На одном из столов лежали хлеб, масло и яйцо.

– Берите, – сказал старший лейтенант, – сидевший за другим столом. – Это из того, что положено другим арестантам, а не вам. Только есть-то вам тоже хочется, я знаю. И неизвестно, когда за вами придут. Поэтому берите: каждому положено по яйцу, по одному куску черного и белого хлеба и кусочек масла. Берите и ешьте прямо здесь.

Потом вдруг старший лейтенант встал, надел фуражку, подтянул портупею и громко заявил:

– Сегодня Первое Мая, товарищи солдаты! Поздравляю всех с Днем солидарности трудящихся всего мира!

Никакого ответа от солдат-арестантов не было, только это, скорее всего не очень волновало офицера – главное он свое дело сделал.

Стоя в этой же комнате солдаты с благодарностью съели продукты. Голод это, конечно, не утолило, но помогло немного подкрепиться. Потом все трое вернулись в камеру. Жаль только прилечь здесь было нельзя. Дежурные регулярно заходили в камеру и проверяли, не лежит ли кто на нарах в дневное время.