То же самое можно сказать и о взаимодействии культур: одни народы, особенно европейские, воспринимаются миром как самые «культурные». То есть здесь мы имеем дело с феноменом искренней и губительной веры в превосходство европейской культуры. И человек, если он не является глубоким аналитиком, способным самостоятельно разобраться в истинных ценностях, может оказаться порабощенным этим устоявшимся мнением и добровольно теряет собственную культуру, истоки и традиции. Таким образом мировая культура уже понесла невосполнимые потери, утратив множество самобытных культур, да и народов.
…Наконец-то вновь призванных солдат распределили по дивизионам, здесь осталось только восемь человек из них. В дивизионе произошли и другие изменения: прибыли два новых солдата, прослужившие год — оба крепкие, высокие и наглые – и украинец-спортсмен призыва Доктора по фамилии Пащенко. С ними, особенно с Пащенко, Доктор подружился быстро. Он все реже появлялся в своем фельдшерском кабинете и проводил свое время в основном вместе с Пащенко в каптерке старшины, или же находился в окружении повара Алимжанова и двух водителей из новых «дедов». Вообще-то Доктор изменился после того, как прежние «старики» покинули дивизион. Он казался теперь всерьез озабоченным. Азизов от него однажды слышал, что его в первые месяцы службы не трогали даже свирепые чеченцы, поскольку он был фельдшером. Доктор надеялся, что ему все же удастся удержать власть. Где это видано, чтобы в дивизионе хозяйничали солдаты, прослужившие всего полгода? Разве что чеченцы, которые служили здесь прежде. Но те чеченцы не были против «стариков», наоборот они вместе с ними удерживали дивизион в подчинении и гоняли молодых. Теперь же эти молокососы — Карабаш, Сардаров, а с ними, похоже, уже и Степанов, да еще кабардинец Салкизов и казах Жаксыбаев пытались играть ведущие роли. Нет, это не допустимо! Однако, казалось бы, все шло теперь именно к этому. Карабашу, человеку мстительному и ничего не прощающему, все прежние порядки были безразличны. Его дерзость и хамское поведение влияли и на других, особенно на Сардарова, который вел себя все наглее. При этом никто из них по-настоящему смелым не являлся. Пока все шло спокойно, но нередко Доктор казался взволнованным, как бы ни пытался держаться уверенно: сможет ли он справиться с прослужившими полгода, если они начнут бунтовать.
Во время очередной сирены тревоги, прозвучавшей ночью, Азизов ударился голенью о крылышко ракеты, когда поднимался на нее, чтобы снять маскировку. Удар был очень сильным, боль никак не проходила. После отбоя учебной тревоги Азизов вернулся в казарму и лег спать. Боль в ноге продолжала его мучить. После развода он рассказал о случившемся комбату, тот тут же отправил его к фельдшеру – старшине. Доктор с брезгливым выражением на лице, матерясь, положил на его травмированную ногу какую-то мазь и перебинтовал. Закончив, он крепко выругался и выгнал пациента из кабинета пинком. Через несколько часов Азизова разбудил тот же Доктор. Рядом с ним стоял сам командир Венков.
– Что с ним? – спросил командир сурово.
– Голенью о ракету ударился, – ответил Доктор.
– В санчасть, – сказал тут же командир. – Сегодня у нас как раз машина едет в полк.
Опять санчасть! Опять хоть на время можно избавиться от дивизиона. Азизову трудно было скрыть свою радость, несмотря на мучающую травму.
На сей раз в санчасти он пролежал долго. Его часто осматривала медсестра, очень красивая и добрая. Азизов уже знал ее с первого пребывания здесь, как и других работников санчасти. Старший фельдшер-украинец, который прослужил уже полтора года, относился к нему хорошо. Это произошло именно после того как он узнал, что Азизов — бывший студент университета. Теперь он часто расспрашивал его о разных сражениях и других исторических событиях, восхищался его знаниями. Другой фельдшер был тот самый казах, которого перевели сюда из дивизиона Азизова. Правда, общались они там очень короткое время. Несмотря на крупное телосложение, молодой фельдшер не отличался смелостью и вскоре стал пасовать даже перед Азизовым. А Азизов, пользуясь симпатией старшего фельдшера-старослужащего, стал себя вести более уверенно.
В санчасти лежали несколько солдат из последнего призыва. Они держались робко, даже пугливо по отношению ко всем, кто прослужил больше них. В дивизионе Азизов с этим не сталкивался. Его надежды на то, что зеленая молодежь в дивизионе будет воспринимать его в соответствии с правилами с почтением, не оправдались. Однако, в санчасти, все оказалось по-другому, именно так, как ему бы хотелось. Молодые солдаты были готовы выполнять все его требования. Азизов долго думал: стоит ли подчинять себе молодых, бить их, унижать и заставлять за себя работать? Перед глазами возникали герои любимых произведений. Разве к этому они призывали, разве этому учили своими поступками? Совсем наоборот! Они не пускали в свою душу мысли о мести, не давали ей стать гнездом ненависти и гнева. Они учили тому, что людей нужно любить. Пока он не стал служить в армии, Азизов в это верил. Он стремился к самосовершенствованию, воспитывал свою душу верой в добро и справедливость. «Моральный кодекс нового человека» Азизов знал наизусть, был горд тем, что по основным параметрам соответствовал этому кодексу.
В армии же все перевернулось. Он узнал совсем другую сторону жизни, которую раньше не замечал, к которой его не готовили. Эта сторона жизни стала не исключением, а правилом. В армии цитаты из морального кодекса не нужны были никому. Только бы подавлять, раздавить другого человека, унизить и эксплуатировать его. И некого было спросить, зачем? Почему бы не жить так, чтобы тебя не унижали, не топтали, не били, и ты бы этого не делал по отношению к другим? И дело здесь было не только в кодексе, упоминание о котором вызвало бы только насмешку у солдат, молодых и «старых». Нет, дело было в другом. Подобные отношения между солдатами возникали как будто сами собой, будто именно это лежало в самой природе человека. Будто это так и должно было быть, а не иначе. Но почему, почему? Азизов вспомнил, как в далеком детстве он сам иногда без причины обижал других и никогда не понимал, что от этого им больно. Он думал в те годы, что только ему одному может быть больно, а другие люди – из-за того, что они другие – страданий не испытывают. Бывало, что он даже получал удовольствие от того, что причинял боль более слабым. Лишь позже он начал понимать, что и они также ощущают боль и обиду. Со временем он начал получать удовольствие от того, что кому-то помогал, кого-то поддерживал, совершал добрые дела. При этом какое восхитительное чувство торжества, радости заполняло его сердце! Но где-то в глубинах памяти жило воспоминание о том, что и другое, разрушительное способно доставлять удовольствие. Только постепенно от второго он отказался и прилагал душевные усилия для развития в себе доброты. Этому опять же учили и книги, и тот самый моральный кодекс. И с годами Азизов как бы забыл о существовании в себе того другого, разрушительного начала. Оказавшись в армии, он вновь вспомнил о нем. Здесь людьми руководило именно оно — разрушительное, оно подавляло созидательное, светлое и доброе, оно торжествовало здесь полнейшую победу. Другие убеждения были здесь в ходу: к добру и миру призывает слабый, который не в состоянии справиться с более сильными. Этот подход казался здесь настолько естественным и закономерным, что иногда даже не позволял развиться зачаткам других отношений, если даже человек к этому тяготел. Так было, например, с прежним старшиной Твердохлибом. Он был сильнее всех, но совершенно не хотел это демонстрировать и применять свою силу во зло. Когда человек слишком сильный, он может отказаться от жестокости. При этом, как рассказывали старослужащие, те же чеченцы гоняли и старшину тоже. Но он не мстил за это ни им, ни молодым. Старшина был просто добрым человеком. Ему хотелось делать людям хорошее, но служба и должность вынуждали быть сдержанным. И он, как можно было это иногда заметить, стараясь держаться в рамках принятых отношений «деды-молодые», делал над собой усилие, чтобы подавлять свои чувства и не помогать слабым. Сила, в данном случае физическая, дает человеку определенную защиту, и еще возможность в более тесных и ограниченных в свободе группах, проявлять свои чувства, в то время когда другим, более слабым, это не дано. Только что призванный узбек Абдуллаев, спортсмен, прибывший в армию по окончании института физкультуры, тоже оказался из этой породы. Имея также огромную силу, высокий рост и очень крепкое телосложение, он был далек от того, чтобы запугивать других и гонять слабых. Для него достоинство заключалось в другом – именно в том, чтобы не пасть так низко, чтобы выяснять отношения на этом примитивном уровне, как это делали другие. Садретдинов стоял, за счет своего необычного роста, силы, образования, в дивизионе тоже особняком. Казалось бы, кому, если не ему, следовало проявлять терпимость и помогать молодым, к тому же с его педагогическим образованием? Нет, Садретдинов был далек от этого. А Марданов не стал бы делиться с кем-либо куском хлеба и не был, вообще, склонен думать о другом. Другим примером силы и могущества был Карабаш, который тоже добротой не отличался и старался рано или поздно досадить человеку, который когда-либо задел его. При этом Карабаш был способен на дружбу. Так, он подружился с Жаксыбаевым, которого недавно избивал в грязной посудомойке Касымов, и взял его под свое покровительство.
