– Это как же, голым духом?

– Зачем? Железом тоже. А вот изъян у русского железа есть, что правда, то правда: отпускается… Чуть получше, полегче – в расслабуху тянет. В пассив, как при Ильиче последнем, как теперь вот. Опять в отковку надо, битьем – без этого не научишь нас, видно. В закалку – из огня и в масло. Ну, пусть бьют, работают, раз так… работа их эта нам теперь нужней всего, может, нам самим. Откуют – спасибо не скажем, конечно, наигрались уже в благородство. Не до того, когда шкуру живьем спускают, а вот возместить… Работку возместим эту. Воздадим.

– Полагаете, что они все это не учитывают?

– Полагаю, не догадываются пока даже, какую напасть на себя обвалили – будущую. Как герр Шикльгрубер образца сорок первого, не меньше. Сглупили, козлоногие… ну, не в их это воле – понять. Когда такие вот в свою ж яму попадают, какую рыли для других, это их не учит, никак. Не понимают, что – своя… Здесь у них обратная связь не срабатывает. – Нет, не знал Владимир Георгиевич, не предполагал, с кем в полушутку, считай, разговоры взялся разговаривать, малость развлечься захотел. Лучше не становиться на дороге, когда Поселянин "повышенную включал", о том с первого еще курса однокашнички знали. – И сейчас не сработала, уж больно соблазн велик был: пальцем толкни, мол, – и посыплется Россия… А несработка эта уже фактом истории стала. Они сами ее фактом сделали, теперь захотели бы даже, а повернуть не могут, не по ихней уже – по своей инерции все пошло… по парадигме – так вроде нынче говорят? По ней, родимой… Бесы во зле вообще останавливаться не умеют, не могут, это у них дефект такой, родовой. Перебирают с избытком, и в этом причина пораженья – всегдашняя. Так что не позавидуешь им. Нам, само собой, тоже.

– Вы так-таки и думаете?..

– А один мой господь знает, что я думаю, – не усмехнулся, нет – именно улыбнулся Алексей, неожиданно и, пожалуй, весело, в лучиках морщин у глаз притопил усталость. – И никто больше, никакие чернокнижники, – вроде как пояснил малость он эту непонятную им веселость. – У него-то в запасе всегда на один, это уж самое малое, ход больше. Как ни считай, всегда вариантов будет эн плюс единица – божья. Нет, не просчитывается это. Принципиально.

– Ну да, этакий козырь в рукаве, – раздраженно сказал Мизгирь, и его-то раздраженность эта, в отличие от поселянинской веселости, была Ивану более чем понятна: речь-то о сущностном, исторически важном зашла, и пускаться тут в изыски и споры вероисповедного толка, чуть не в догматику… – Да, непредвиденность большая сущест вует в природе, в реале; но и политические есть, экономические там и прочие законы, вполне объективные – по которым замысел и исполнение сообразуются точно так же, как… стрела, положим, и цель. Вы что-то имеете против таких законов?

– Не скажу, что нет. Только это вот самое неуменье зла останавливаться – чем не закон тоже? Почище ваших, еще посмотреть – кем писанных… А означает это для зла очень нехорошую потерю маневренности – со всеми хреновейшими для него последствиями… – Обдуманное говорил однокашник, в этом не откажешь, и не в первый уже раз удивлял его: когда успевает? А тут мало было успевать читать всю прорву неподцензурной теперь литературы, какую тот пачками закупал, кажется, в свою уже неплохую-таки библиотеку; тут, считай, заново учиться думать надо, да и выражать в словах тоже… – А то, о чем сказал я, вообще поверх законов – всяких. Поверх. – Зевнул, явно утрачивая интерес к разговору; и уж будто вдогонку тому интересу несбывшемуся пальцем прокуренным по подносику еще пристукнул: – Ничего, даст бог – и здесь, и на том континенте сыщем этих, в логове самом… Замараем им воротнички.

Владимир Георгиевич замер будто, слушая это, в себя ли, далеко ли куда глядя, умел слушать и слышать, когда надо; и встал, шагнул в закутке своем к окну, повернулся резковато на светлом его, нежданно проголубевшем поздненоябрьским небушком фоне, лицо его готовно улыбалось:

– О-о, чтобы в такой уверенности быть, надо… Надо многое иметь и уметь!

– Сумеем. И не захотят, а научат. Наука битьем – она не сразки, может, доходит, тут еще понять надо, за что бьют; да зато крепко сидит. Чтоб задница дольше головы помнила.

– Нет-нет, согласен, тут не бороться нужно даже – драться!.. И по-нашенски, страшно они этого не любят… как это вы сказали – ассиметрично? В этом есть смысл. Но вот ситуация… Реальность – дерьмо, но ее надо знать…

– Рассорилась она вконец с реалиями, люмпен-интеллигенция наша, как ее Иван Егорович называет, – подал вдруг негромкий голос, поддержал Левин, его большие, переносицу стеснившие глаза были серьезны. – Расплевалась, вдрызг. Я бы даже назвал это отказом от реальности, вот где опасность…

– Да-с, люмпен-интеллигенция вдобавок к люмпен-элите – это ж адская смесь… К нему именно адресоваться приходится, к аду. – Мизгирь со значением покивал сам себе, с тою же значительностью на них глянул. – Уж не знаю, как насчет Бога вашего, сомнений здесь более чем… А вот так называемый дьявол наличествует во всей своей определенности и, не побоюсь сказать, мощи – проявившейся вполне. И мощь эта, может быть, не только посюстороннего, так сказать, земного, но и метафизического свойства… вы не находите?

– Находить-то нахожу. Но вот что-то с логикой у вас…

– Понимаю! – чуть не возликовал тот – любивший, по его же словам, когда схватывали на лету. – Понимаю. Я-то с сомненьями своими грешными о вашем Боге именно, полномерном, если можно так выразиться, абсолютном… И, разумеется, против абсолютизации сатаны – да, не желал бы… Однако теодицея для меня совершенно неразрешима, увы… ну, не могу подыскать оправданий Богу и твари его, человеку и природе этой клятой. Но же возможен еще один вариант, в истории мысли человеческой небезызвестный: о равновесии великом того, что мы именуем добром и злом – в наших, прямо сказать, убогих понятиях о том и другом… отъявленно-примитивных, да, всем реалиям противоречащих, всему строю мироздания, прямым и недвусмысленным законам его, прошу заметить – нейтральным ко всяким этим человечьим штучкам-дрючкам моральным и равнодушным, если не сказать хуже!.. Мы завязли в идеалах придуманных, как мухи в меду. В одностороннем застряли, тогда как противник наш, по-видимому, оперирует в двустороннем понятийном ряду, в двухсоставном реале и, соответственно, с куда большими степенями свободы в действиях, – не похоже? И двухсоставный в метафизическом плане равновесный мир, двумя, знаете ли, демиургами устрояемый в полном соответствии с диалектикой, даже в диалектическом единстве… почему нет? А чаши весов временами-эонами клонятся понемножку то в одну, знаете, то в другую сторону… Бытует – и не в быту, а в бытии именно, – и такой взгляд на эту а-агромадную посудную лавку, где вечно, перманентно что-нибудь бьется…

– А вот об этом у нас спора не выйдет.

– Да? Отчего ж, позволительно спросить?

– Потому что я не хочу. Не считаю нужным и возможным для себя… Ладно, – сказал, подымаясь со стула, Алексей, по привычке старой по карману хлопнул, курево проверяя. – А за кофе спасибо. Хорошее, нигде такое, как у вас, не пил. Где раздобыли? – на аппарат кивнув, спросил у Мизгиря – откровенно ухмыльнувшегося. – Кафешку в клубе хочу завести. А то слоняется вечерами молодежь, приткнуться негде, посидеть…

– Увы, там уже нет, – развел тот руками. – Их вообще поставляли только по спецзаказам. Да, впрочем, мельничку, а к ней электрочайник, больше ничего и не нужно. А главное же, кофе хороший, свежепрожаренный – и не жалеть, погуще… Нет, единицами такие поступали, чуть ли не через МИД.

– И без педерастов как-нибудь обойдусь. Найду.

– Каков вы, однако… – все улыбался Владимир Георгиевич – благожелательно с виду, но и колючести в глазах, кажется, даже пренебреженья некоего ко всему не в силах скрыть уже, достало чем-то его… безрезультатностью спора-разговора этого достало? И к Ивану обратился, унимая ли себя, другим ли раздраженьем замещая неудовольствие свое: – Лоханку комсомольскую открывали, сегодняшнюю? Нет? Тогда не расплескайте… Преглупейшая передовичка, доложу я вам… ох, раскатаю! По бревнышку, как один знакомец мой говаривал, спился благополучно потом…