Алексею с Любой он позвонил, когда из роддома своих привез, – давно не виделись. Поселянин все никак не мог вырваться из дел, даже и в городе бываючи; и, наконец, в редакцию заехал, с порога сказал:
– Разродились, значит?! – И руку сжал нешуточно, ладонь у него шире будто стала, по-сельски жесткая, в усмешке дрогнули усы. – Бракодел!.. Ладно, годится, невесты тоже нужны. Как, здоровы? Недельки через две-три наведаемся, может, зубок за женишком… О-о, диван завел?! Мне бы тоже не помешал, клопа иной раз придавить… – Усталость была видна в лице, в морщинках жестких у глаз; потому, может, и разговорчивым был – разговором отгонял ее, усталь, развеивал. – Хляби у нас – ног не вытащить. И юридических не меньше тоже, доконали бумаги…
– А что так?
– Да так, Ваня… так. – И прихмурел, пачку "Кента" достал, вытряхнул, поймал губами сигарету. – Видишь, чем табачу? – Зажигалку сгреб со стола, щелкнул, затянулся. – Начальником стал, слышь. Акционеры выбрали наши, председателем. А в киосках ни "Примы", как назло, ничего, одна шелупонь эта…
– Ну-у?! Поздравляю!..
– Не с чем, брат. Еще то наследство… именья – одни каменья. С самого начала бы взять, когда не разворовано было…
– А Вековищев как же?.. Отказался, что ли?
– Откажется он… Пролетел. Вчистую, считай. Ну, челядь суетилась там… А мужики – нет, ни в какую, осточертел. Голоснули. Ну, им говорю, не жалуйтесь теперь. Вдвое вкалывать будем, втрое. Иначе в нищету последнюю, больше некуда нам. Кроме как на себя – не на кого надеяться. Паршивей поискать время, начальнички нас кинули по всем статьям – свои ж, русские…
– Наперегонки, – согласился Иван. – Тут еще видней это. Ох и гнилье.
– Ты думаешь, низы лучше? – Он откинулся на диване, то ли совсем сощурился, то ли прикрыл, смежил на миг тяжелые глаза. – Слишком просто все было бы тогда. Нет, брат, рыба эта и с головы, и с хвоста протухла, все мы друг друга стоим. А не гнилой кто, так с подпрелостью. Когда успели, непонятно.
– Ну, ты скажешь тоже… Есть люди, в низах-то побольше. Опоминаются, мараковать начинают. А думать – это не сразу, не с места в карьер… Вон митинг ваш как прошел – тыщи три народу, четыре? Тряханули сильно!
– Митинг этот?.. Ты что, смеешься?!
– Да нет же… сильно выступали, все говорят. Я, правда, в замотке был – и тут, и дома такое, но мы вот и репортаж дали на разворот, со статистикой – видел, конечно? Оставил тут для твоих…
Он отложенную стопку номера прошлого вынул из стола, бросил на диван ему; но Алексей не взглянул даже на газеты, руки сцепил на колене:
– Выступали… Да хрена толку! Балабонить – это одно; а как до дела…
– Какого именно – дела?
– Да любого. Нет его и не предвидится. Никакого. Понимаешь – не будет его!.. Я ж оттуда, из них, я знаю – где и когда дело, а где балабонство. Думать они, вишь ли, начинают… А что думать, когда грабят – внаглую, живьем?! Что тут непонятного?..
Предложил на правлении: блокировать серый дом этот – полностью. На час ли, два… да хоть до вечера, сил если хватит, подмогу созвать. Не давать – ни войти, ни выйти, на задний выход молодяк послать!.. Виляли, крутили – рано, мол, не готовы. Жесткий контакт с ментами, то-се… народ не готов. И власть не готова, говорю, тут бы и нажать… Нет, гляжу, не слышат. Я на голосованье тогда – и что? Один поддержал из двух десятков почти. Один! И наши, и Союз офицеров, и коммунисты тоже – все отказались… – Помолчал, полез опять за сигаретами. – А и то, не готов. И не скоро еще соберется, уж поверь. А вот к чему готов уже… К антихристу, Иван ты мой Егорыч. Вот к этому завсегда-пожалуйста. Хлеба чтоб и зрелищ, ну и баб еще дешевых. Хлеба-то в обрез дадут, а уж зрелищ и теперь по ноздри. Дичает наш бывший русский, и чуть не с радостью… не видишь?
– Да вижу…
– А хрена ль молчишь, оптимизм накачиваешь?!
Год с лишним назад, при крещении Ванюшки, вышли они из ограды церкви райцентровской, Базанов впереди с крестником на руках, сели в "уазик" старый поселянинский; и что-то не заводилась машина, лишь стартером надсадно скрежетала. Алексей не ожидал, видно, что подведет, руганулся сквозь зубы скоромным образом – чего при женщинах, вообще-то, никогда не позволял себе. И перекрестился через ветровое стекло на беззащитно тонкий какой-то осьмиконечник креста над притвором: "Прости, Господи… Все, не матерюсь больше, в свидетелях будьте. – И на женщин оглянулся, посетовал этак: – Ну, слаб человек, а без свидетелей и вовсе…" – "Неужто, Поселянин?! – снасмешничала, с Любой переглянувшись, Лариса. – Не верю!.." – "Твое дело. А я уж, не обессудьте, вас в подпорки себе…" И вот вроде бы держался своего слова, только этим, растительным, и обходился.
– Ну, конечно, – первый молчун…
– Ладно-ладно, не залупайся… Работает газета, дельная. Но и от этого глаза воротить, от правды… себе дороже, знаешь. Покричали – и, думают, все сделали. И по домам – отогреваться, водку пить. До следующего раза. А власти этого и надо: и демократию соблюли, и никаких тебе обязательств… даже обещаний разных пустых, для виду – и то не дают! Нет уж, на кричалки эти пустые я больше не ходок – на истерики на бабьи эти. Лучше делом займусь, Непалимовкой.
– Кстати, не выпьешь – с устатку?
– Нет. И так дурной. Скотинеем, на глазах, – он явно завелся, глаза мерклыми стали, – как, скажи, нанялись – не думать. Да, брат, бездумствовать – это и значит безумствовать, одного корня… И на молодежь глянь, на акселератов: это ж бройлеры – жрать, срать и спать, все в родителей, восьмидесятнички, самоосознание себя в истории, в народе, во времени – на нуле. А мы все надеемся: продерут глаза, научит нужда блох ловить… да не научит, если не хотят! Чему угодно учатся, только не своему.
– И что предлагаешь, компанию антирусскую запускать? Ко всему визгу этому вдовесок?
– Не знаю. Ей-богу. По самолюбию бить… а найдешь у них, самолюбие? У кошек больше. И на совесть давить – как сядешь, так и слезешь с человека с нашего… Не знаю, тебе видней, может. На то и посажен здесь. Но делать что-то надо, думать. Брать чем-то. – И сказал, без перехода всякого: – А этот, Каменский ваш или как там его… вовсю разгулялся, гляжу. По больному бьет. Так бы и надо, а… Без разбору лупит, востер. И нашим, и вашим. Познакомил ты в прошлый раз, а сказать ничего не сказал… что за карла?
– Ты что-то уж сразу так… Серьезный – не меньше, кстати, чем ты. И глубокий, пожалуй, сложный… до дна не достанешь. Колонка эта – пустяк, больше балуется, для задору… А вот газеты самой без него бы не было, это знай. Расскажу как-нибудь. А внешнее… Жизнь и не то с человеком делает. Наизнанку вывернет – и не пожалуешься, некому. Человек, иной раз думаешь, вовсе не виноват.
– Не скажи… – Поселянину, как видно, не очень и хотелось об этом говорить, тем более спорить. – Внешнее уродство и внутреннее – это, знаешь, друг от дружки недалеко. Связано, и ты мне не толкуй. Да хоть в сказках даже, хоть где. А добрые квазимоды в книжках… для дураков эти басни, на публику. Обиженные – они чаще злые. Гюго там всякие, короленки, горькие-сладкие, гуманисты эти с разбором – знали, с кем цацкаться, кого в герои тащить. С кем шашни водить – ну, хоть в деле Бейлиса. От их гуманизма полмира потом занялось… Ладно, – и усмехнулся, – это я так, вообще. Пусть живет. У тебя кофеек вроде был…
– А-а… ну конечно, пошли. Так ты принял их дела, или нет еще? Бумаги, говоришь?
– Принимаю. Главное, чтоб долги не подсунул, не оставил – свои. Прохиндей же. Вот и проверяю адрески тут кое-какие, секретные, навещаю. А то навесят потом – не расчихаешься.
Зашли к Левину, в общую, Алексей поздоровался негромко, сдержанно – впрочем, вполне учтиво. Но не с Димой было в ней меряться, в учтивости: из-за стола своего с компьютером вышел к автору, обеими руками приложился в рукопожатье; и Владимир Георгиевич, с утра оказавшийся здесь и на телефоне своем – сам поставил – по делам бесчисленным висевший, приветственно поднял из угла своего с окном длинную ладонь, разулыбался. Остальные в разгоне были, за материалами.
