– Ну, не они, это уж в любом случае, – нервно уже усмехнулся Левин, но глядел сообщнически, – не заставишь. Это ж кара для них – думать. Пусть гадают лучше, нам верят. Да у всех она сейчас, эта рубрика, в "партянке" даже, сам знаешь…
– Падающего – подтолкни, так? Год барана, дракона… десятилетье обезьян у нас, если уж точней! Все морочат, и мы туда же? Ладно. Себе возьми это, на память. Там что у нас, советы домашнего юриста были, по письмам? Или – "над собой смеемся", юмор?
Но Левин неожиданно уперся, лицо его худое скопческое, и без того малоподвижное, маской стало, стянулось:
– Но единогласно же, вся редакция… мы обдумали, настаиваем. Терять такой контингент – зачем? Владимир Георгич сказал…
– Уже принял к сведенью, что он сказал. А еще чем людей дурить будем, решили? К каким шарлатанам в пособники?
– Но почему так ставить вопрос…
– А как его ставить прикажешь, на голову? Да и потом: решенья принимать вы будете, а людям добрым, разумным в глаза глядеть – мне? – Наверное, лицо его злым стало, потому как Левин вовсе отвернулся к окну, молчал. – Ничего себе, разделенье труда… Будем считать, что инцидента не было. Никакой этой и прочей паранормальщины у нас не будет – ни в каком виде. Полосу восстановишь. А этой Сибильской передай: сибилла, она ж и сивилла, с двумя "эл" пишется… Прорицатели…
Хотел добавить – "добровольцы", но сдержался. Добровольцы – пособнички одичания – игрового этакого, тихого смещения по фазе, и не понять сразу, что их-то, шатию-братию журналистскую, толкает на это. Ладно бы, нужда крайняя, или нажива, или даже уверовали бы сглупа в ахинею эту, дурь домодельную – так нет же, не скажешь… С останкинским отродьем – там понятно, там вполне рациональные придурки вроде чумаков-кашпировских и глоб всяких сполна оплаченный заказ выполняют; а здесь? Потворство массам одурелым, бездумность? Игра бездумная от скуки судьбы, от тоски ее предвидимой нынешней? И все бы ничего, когда б не вываривалось в этом что-то темное и мерзкое, опасное – ко всему нынешнему вареву вдобавок.
Несамостоянье это. На ногах плохо стоят, куда подуло, туда и клонятся. А в подкладке – едва ль не равнодушие, все до фени. И Карманов не устоял, Николай, жидковат в ногах оказался.
В буфетик нижний учрежденческий на обед спускаясь с ним, спросил: а ты какого хрена?! "Да насели: надо! Ну, надо так надо, голоснули даже…" – "Кому надо – Левину? Мизгирю?" – "Похоже… Да понимаю, Вань, лабуда все это. Против души – какая в нас осталась. – И в шевелюру лапу запустил, вздохнул: – Наличные остатки, неликвид… Думал, и ты в курсе". – "Думал он… Может, и у меня по этой извилине заскок в голове – ну, и что?! Да хоть бы и один остался: на своем стой, своего держись!.." – "Тут заскочишь…"
И этот жертву из себя строит, баранью… Заигрываются, будто детки, переигрывают как неважнецкие актеры, остановиться не могут. Играть легче, чем всерьез жить, а плохие актеры упрямы, лгут и опошляют все до конца – сами не зная, где мера этому, конец.
Мизгирь молчал, будто ничего не случилось, и его сомненье было взяло: уж не Левина ли эта затея, нос по конъюнктуре умеет держать, да и отстаивать взялся как свое; а Владимиру-то Георгиевичу с его известным гуманизмом подбрехнуть ничего не стоит, казуса ради… В любом случае, не без пользы это – показать, что не для прокорма только газета, а для дела. А заодно – кто в ней решает, отвечая за все.
Но нет, осторожен весьма Левин, умен и со своим вряд ли бы вылез, ему одному она, собственно, и ни к чему, инициатива рисковая эта… значит, все-таки Мизгирь? С его подачи, нажима и подстраховки одновременно? Но не для того ж куратор сообщил обо всем хозяину, чтобы в неуспехе попытки своей признаться, – вот уж этого-то одного он бы никогда делать не стал, не из тех. И неизвестно, как подал это. Одно понятно: за содействием пошел – и не получил его, скорее наоборот…
Влиять хочет, это с самого начала, с организационной горячки заметно было, – и влиять не по мелочам, как сейчас; потому и мненье через ответсекретаря, протеже своего, организовал, полосу приуготовили, все облегчили главреду, только подписать осталось… чем не версия? Подмахни он хотя бы разок, пойди на поводу – и это уже станет фактом его, куратора, едва ль не равного в газете авторитета, а дальше – больше…
Нет, полуверсия. Мелкотравчата для Мизгиря, для их отношений вообще. Куда как более важными для себя делами какими-то занят, никого в них не посвящая, газета ему – постольку-поскольку, нечто прикладное к его азарту жизни: крикнуть во всеуслышанье, шарахнуть, в смущенье ума и сердца привести оравнодушевших, сердцем облохматевших, кого презирает откровенно… Ну да, нетерпелив, тираж не терпится раскатать, читателя захомутать, тугодума и недотепу, к знанью повести, к делу осмысленному – даже и поехать, проехаться на нем… Знал, что заведи о том речь на редколлегии – главред упрется, скорее всего, и непременно переломит на свое; потому и попытался единогласьем заочным взять. Одно, может, понимать не хочет: в расчете на тираж не выхолостить бы дела. Старей старого, но всякий раз будто только вылупившаяся из яйца промеж целью и средствами, родовая увечность любого дела людского, кроме землепашества, может, – что сверх обычного в том, диковинного такого? А частности всякие, шероховатости отношений пусть лучше в благой неизвестности остаются, в спасительной подчас тени ее – да, так-то лучше…
А вот на компьютер, ответсекретарю в ученицы, новенькую надо посадить, из Армении беженку-журналистку Ольгу, сразу, как с жильем устроится и выйдет на работу: пусть на пальцах грамоту осваивает, верстку особенно, – чтоб не без запаса, с подстраховкой… Компьютеров в городе мало пока, только вводятся-ввозятся, еще меньше работающих на них журналюг, так и не нашел подходящих Базанов, – а не миновать второй уже просить и своих обучать, хватит на машинках тарабанить, двойную делать работу. На подходе еще рекрутов двое, но в деле вроде не новички, штат будет закрыт, считай, с ним уже и на подписку можно идти. В народ, решивший будто бы переспать дурное время, и в том издревле какой-то ментальный, едва ль не тотемный смысл был – когда бы дали проснутся. Так ведь не дадут.
Но широк покров неизвестности, что и говорить, и не менее прикровенна связь эта меж Воротынцевым и Мизгирем, куда сложней старого, с банальным набором шуткованья всякого и подначек, приятельства – для лиц и глаз посторонних. Ощутима была зависимость их некая друг от друга – невольная, должно быть, не в их власти, – а потому и соперничество, если не противоборство, какое то и дело обнаруживало себя, вылезало за все рамки веселого препирательства. Его, Базанова, появленье еще больше, сдается, осложнило связь их, обострило, и причиной тому стала, похоже, именно эта скорая какая-то, нежданная, Мизгирем не предучтенная, видно, а Базанову льстившая симпатия к нему хозяина положения… Воротынцев явно делал ставку на него, с прицелом наперед – но какую, настораживало, с целью какой? И свои, казалось, виды имел на него и куратор – помимо газетных, непонятные тоже… или это, как девке на выданье, ему лишь кажется? Но слишком для него мутно все было в их делах, знает лишь, что поставкой электроники занимаются – купить втридешева, продать втридорога – спекуляцией, по сути, к ней и свелся весь нынешний бизнес пародийный, всего-то и разницы, что в масштабах: раньше у "Березок" шакалили, на торговых базах, теперь в "комках" и на стадионах бывших. А с политикой той же они вроде определились – на время хотя бы, все отчетливей сознавал он, рано или поздно – выставят счет, условия, и упованья все лишь на то, что они приемлемыми будут. Теперь надежда эта напрямую связывалась им с шефом новым; да и признать было пора, что Воротынцев чем-то все-таки ближе оказался ему, что ли, и даже интересней по трезвости взгляда, по точной, всегда обдуманной мысли, по чувству живому, наконец, чем затейливый во всех смыслах, резкий и непредсказуемый, опасно темный иногда поручитель, романтик самости и прагматик адвокатуры как таковой, на глазах, кажется, теряющей последние остатки совести – никогда-то ею, впрочем, не блиставшая. Но и в отношенья их вмешиваться, выгоды искать, эту симпатию используя, тем более подводить хоть как-то Мизгиря никакой охоты у него не было. Пусть разбираются сами; а он, под крышей соперничества этого и даже неких притязаний на него, будет делать единственное, что он умеет, – свою газету.
