Поселянин появился чуть не следом – хмуроватый как всегда, будто чем недовольный; большую провиантскую сумку подоткнул к холодильнику в прихожей, сказал выглянувшей из кухни Ларисе:

– Привет мещанскому сословию. От благоверной тоже, – и кивнул на сумку, – разбери там… Как, носишь?

– Ношу, – вздохнула жена. – Это вам игрушки…

– Ну, конечно. А вы в эти игры не играете… ну ни боже мой.

– Спасибо – но что так много-то…

– А это вы уж с нею разбирайтесь, мое дело довезти. Да и где – много?..

Прошли в кабинет, она ж и гостиная, Алексей сел на диван, откинулся, зоркие в прищуре, холодные глаза его первым делом заходили по книжным полкам.

– Ну, как крестник мой?

– Ванюшка-то? – с видимым удовольствием и усмехнувшись, произнес тот сына имя. – А что ему! Мало ему ходить – бегать хочет уже, кошку загонял… Руки сильные у стервеца. Вчера кусачки из ящика вытащил, вцепился, не отдает; Люба говорит – еле отняла. Ему что… Данилевский, гляжу… это какой, тот самый?! – Он легко вскинулся с дивана, снял книгу, на обложку глянул. – Ну-у, брат… Это где ты урвал?

– Да продавали. Бери, я прочитал.

– "Россия и Европа" – только слыхом о ней… Но ведь не отдам!

– Бери, пока добрый… Так что там собор ваш русский, собранье?

– Не собранье – правление сидело-заседало… Актив, если по-старому. О тактике нынешней речь – споры, тары-бары наши. Организацию, говорю, четкую вернуть – как тогда, в октябре. Группы-пятерки каждому правленцу, и весь ответ с него. А то в расслабуху впали, как… – Его загорелое, с белесоватыми бровями и усами небольшими лицо дернуло то ли брезгливостью, то ль неудовольствием: – Интеллигенция… И вроде с умом, и слова все правильные, а как до дела… Не, брат, тяжкое это дело – русского человека подымать. Семь потов пролил, поднял вроде камень-лежень этот; а не успел дух перевесть, лоб перекрестить – он хлоп!.. Оглянешься – он опять лежит. Опять верит лабуде всякой, какую ему вталкивают. Ни вода под него, ничего не течет – может, кровь большая только… вроде б ты это написал где-то, так?

– Так…

– Лежни, сдох бы Сизиф. А дело надо, реальное. Где обещанное, спрашиваю: литература, листовки те же? Для отряда охранного камуфляж они второй год ищут… разбежался уже отряд. А мне сюда из села ездить, чтоб поболтать только… Нет уж, я вам не танцор – агроном, день и так ненормированный, семью не вижу. И уборочная на носу. Об идеологии речь? Ну, какой вопрос: с Вековищевым так ли сяк, а договорились, восстанавливать будем в Непалимовке церковь… я ж тебе показывал, дробилка там, цех наш комбикормовый. Отрядец мой, непалимовских одиннадцать ребяток, в работе давно, на разборке старья в форштате тренируется, кирпич ломают, вывозят – старый нужен кирпич, настоящий… вот вам идеология, не бумажная! Подмогните, подбросьте городских! Крыша, приделы – все в целости, барабан тоже, купол… Что мы, купол не сварим? Железяки, дробилки эти вытряхнем, есть куда, – и делай. Колокольню, правда, с нуля придется – где архитектор, спрашиваю, обещанный?..

– Что, Вековищева уломал?! – Иван вспомнил лицо его, мало сказать – неприятное деланным своим дружелюбьем, едва ль не панибратством к нему, корреспонденту областной, и жестко-пренебрежительное тут же, когда с подвластными говорил. Что-то вроде форса это у них, у таких вот менеджеров местной выделки, не скрывают даже ничуть и не стесняются, за новый деловой стиль выдают. А всего-то – колхоза бывшего председатель, ныне общества, с ограниченной ответственностью вдобавок… в насмешку, что ли, названо так? Впрочем, вольно им форсить, при нашей-то безответности. – И с большой драчкой?

– Да куда он денется, хапало. Народцу, опять же, подыграть хочет, моде… Нахапался под завязку, а держится плохо, если голоснуть сейчас – слетит, запросто. К тому идет уже.

– А ты не за модой?

– Нет. За нуждой, – сказал Поселянин, глянул невесело, но и жестковато. – Ну, не тебе, нехристю, спрашивать.

– Крещеный я. Бабкой, попа-то не было.

– Плохо крестили, выходит… А этого, архитектора, нашли наконец: Гашников – дельный, говорят. Сейчас заеду за ним, с ночевой заберу. А завтра назад. Может, и ты с нами?

– Рад бы. Но, сам видишь… Да и дело тут завязалось одно.

– Борзеет?

– Да как сказать… – В самом деле, как тут скажешь, даже и другу? Не оставишь, даже на ночку, жалко ее все-таки. И лишняя размолвка ни к чему – хоть в какую-нибудь, но обиду обязательно примет, поставит. – Вроде как обычно. Ну, состоянье это еще, боли какие-то головные…

– Значит, борзеет. – Поселянин качнул головой, неодобрительно. – Строгость держи. Ей самой сейчас нужна она, строгость твоя. А то разнюнится, ей же хуже еще…

– А ты со своей – что, держал?

– Моей не надо. Наоборот, терпит, молчит – когда говорить бы надо. Ругаю: не пересиливай почем зря себя, жены запасной у меня нету, не чучмек… Нет, моя – это моя. А бзыки если бывают – гашу, само собой. Не лаской, так таской. Но это уж редко, пустяки… так, пару раз, может. Мужики наши о таких говорят: с понятием.

– Слыхал, – подавил вздох Иван. – Чуть не с пеленок слышал… И что вы там назаседали?

– Ну, настоял на пятерках. Делили, судили-рядили… Вдобавок, "конфлик" вышел – так у нас татарин там один выражается…

– К столу, мужчины, – зашла в комнату Лариса. Успела уже сменить халат на платье, новое тоже, просторное, а сверху еще мягкую широкую, скрадывающую живот кофту надела. И причесалась, пахнуло лаком для волос. Нет, блеснуть она и любила, и умела, этого не отнять.

– Пр-равильно! – словно в первый раз увидел ее Поселянин. – Халат – смерть горячей любви!.. Своей сказал: наденешь дома – все, развод и девичью фамилию. Только рабочий, на дворе. А то вам дай повадку!..

Польщенная, Лариса не нашлась что ответить, улыбнулась лукаво и уплыла на кухню, они следом направились.

– Ты с шофером, нет? Выпьешь?

– Шофера не положено нам, сам знаешь… самому хоть иной раз за штурвал, за комбайнера. А нынче захватил, соседа, ему тут на рынок понадобилось.

– А что ж не позвал? Покормим, не обеднеем…

– Опять куда-то отъехал, на часок. А нам по такому делу можно.

По какому – выяснилось, когда налили и подняли рюмки. На что уж привычен был Базанов ко всяким его необычностям, но этого-то не ждал…

– За любовь, – сказал Поселянин, серьезно глянув на него, а потом, дольше обыкновенного, и на Ларису. – Без любви мы – животные, не больше… толку-то, что из одного корытца едим. А будет эта самая любовь – и все будет. По-людски. И для детей это главный, этот… витамин. Так что – за них. За нее.

И выпил, их не дожидаясь, принялся за еду. Даже и Лариса с благодарностью поглядела, пригубила, подвалила ему горячих из кастрюльки сосисок; к тому, что мужчины называют хлебовом, никак у нее душа не лежала, не сготовила и сегодня.

– Выпей-выпей, – сказал ей Алексей, – одна не повредит. Для верности, чтоб не забыть.

– Ну, какая от такого тоста женщина откажется…

И она выпила, охолодила рот ладошкой, плеснула в рюмку и запила заваркой из чайника – из того, с чуть отколотым носиком.

Поговорили, припомнили отчего-то, как Ваньку крестили.

– Я так боялась, что поп его уронит…

– Поп в сказках, а здесь – священник… Да они ловчей вас, мамаш молодых. Привыкли с детьми обходиться, не то что…

– А что за "конфлик"? – вспомнил Иван.

– Да как-то, знаешь, не к столу даже… Ладно. Есть у нас говорун один – ну, не в правлении, а так. На все ходит заседанья, болтает, я еще думал – не стукач? Так мы и не скрываем ничего. Балерун в хоре казачьем, Лукин фамилия. Как у масона того, с Явлинским который. Фамилии, само собой, не виноваты, люди их портят. Паскудят. А ребята прознали: гомосек. В пассивном, что ли, варианте… да хоть в каком. Ну, и сегодня еще известились, из другого источника, верней некуда. А значит – пятьдесят на пятьдесят как минимум – постукивает: их, таких, давным-давно на крючок сажают. Но не в стуке даже вопрос… Решили поднять это дело. Я и сказал.