Кубинские литераторы, ныне работающие в жанре детектива, ставят перед собой совершенно иные задачи. Власть, установлен­ную народом, охраняет сам народ. И сам народ борется за то, чтобы революционный процесс стал необратимым. Именно эта, идея и находит свое отражение в творчестве писателей острова Свободы.

История кубинской революции, первые годы строительства новой жизни полны и драматизма, и героики. Небольшой остров в Карибском море, всего в девяноста милях от огромной держа­вы — оплота империализма, совершмвший социалистическую ре­волюцию, подвергался непрерывным диверсиям, в организации которых США принимали непосредственное участие. Бежавшие с Кубы после 1959 года владельцы шахт и заводов, плантаций сахарного тростника и огромных поместий не могли примириться с мыслью о потере своих богатств. Представители североаме­риканского капитала, вложившие сотни тысяч долларов в различ­ные компании, процветавшие на Кубе, стремились сделать все возможное, чтобы вернуть себе баснословные прибыли, получа­емые ценой крови и пота кубинского народа.

В 1961 году они получили достойный отпор на Плайя Хирон, но провокации продолжались. Выжженные плантации сахарного тростника, зверские расправы над партийными и профсоюзными активистами и школьниками, пришедшими в самые отдаленные уголки страны, чтобы обучать крестьян и рабочих грамоте, бомбежки, обстрелы прибрежных поселков, подготовленные покушения на Фиделя Кастро и других руководителей коммунистической партии и правительства...

Ради того, чтобы предотвратить подобные преступные планы, и работает кубинский контрразведчик, лейтенант Рикардо Вилъя Солана, направленный с трудной и опасной миссией в Майами. Он — герой романа Луиса Рохелио Ногераса «И если я умру завтра...».

«Классовая борьба в ее самом обнаженном проявлении: столкновение в асфальтовых джунглях Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Майами представителя кубинских органов государственной безопасности с контрреволюционными террористскими бандами...» — так определяется основная тема романа в решении жюри, присудившего в 1977 году этой книге первую премию.

Рикардо Вилъя Солана, в прошлом подпольщик, солдат Сьерра-Маэстры, — не сверхчеловек, не какая-то выдающаяся личность, это простой, скромный работник, каких кубинская революция создала тысячами. Но именно потому, что их много, они непобедимы. Своей книгой Луис Рохелио Ногерас, как говорится в решении жюри, «воздает дань светлой памяти тем безвестным героям, которые боролись на иной земле, под иными небесами». Торжественным реквиемом звучат строки из письма-завещания Рикардо Вилъи Солоны: «И если я умру завтра, пусть знают мои товарищи, что я всегда оставался верен тому идеалу, что освещал всю мою жизнь...»

Написанный в живой, динамичной манере роман Луиса Рохелио Ногераса служит прекрасным образцом революционно-романтической литературы, которая возникла на Кубе вместе с победой социалистической революции.

Нина БУЛГАКОВА

ПРОЛОГ

— Поспеши, — бросает Артемиса.

Как трудно отбивать куски окаменевшей соли простым охотничьим ножом! Под ногти будто воткнули горящие спички, и, хотя ночь стоит холодная, капли пота катятся, по лицу. Мешок Артемисы уже почти полон, а мне еще остается больше половины.

К счастью, луна пока не взошла. Море едва поблескивает в темноте. Правда, я его слышу, слышу тяжелые медленные вздохи: удар волны и хажущееся бесконечным молчание, в котором раздается лишь мое хриплое дыхание, накатывает другая волна, й снова все тихо — это она скользит вниз цо пляжу, готовясь в новому нападению на берег.

— Тебе еще много?

— Около половины, — отвечаю я.

Во тьме едва различим силуэт Артемисы, но я чувствую запах пота, которым он покрывался на стольких дорогах, запах резиновых подошв, горький мокрый запах кожи сапог и ремня, на котором висит его полуавтомат. Я-то ничем не пахну. Вот разве что городом, новичком или, может быть, слегка отдаю под-полыциком, который лишь недавно присоединился к отряду. Впрочем, ладно, придет время, и от меня будет пахнуть так же, как и от Артемисы. Если только останусь жив.

— Давай помогу.

Мы перешептываемся в паузах между накатами волн.

Его штык принимается вырубать один за другим прозрачные куски, и я чувствую, как они. падают мне в мешок. Я трясу головой, чтобы капли пота, падающие со лба, не слепили глаза.

Да, совсем нелегко откалывать эти горькие алмазы; природная градирня не так-то просто отдает то, что солнце взяло у моря; кирками бы следовало вырубать эти куски. Но у нас нет кирок, у нас есть только мой охотничий нож и его штык.

— Еще немного, и пойдем, — говорит он.

Я облегченно вздыхаю. Вот уже полчаса, как мы на самом виду, на этом пляже, метров за триста, а то и дальше от холма. Если патруль застанет нас здесь — какой легкой мишенью мы станем! Темнота могла бы еще помочь нам, но ведь им ничего не стоит? выстрелить просто в какой-то смутный ком и прошить нас.

— Завязывай мешок.

Где-то там в патронташе у меня есть обрывок веревки. Ощупью нахожу его рядом с шомпольным ершиком от винтовки, в моем джутовом мешке большие дырки у горловины. Ощупью продергиваю веревку, с силой стягиваю концы, чтобы куски добычи не выпали, когда я буду вскидывать мешок на спину.

От лагеря до солончака — два часа ходу, но это без груза. А сейчас с двумя мешками — в каждом по сотне либр каменной соли — нам потребуется не меньше трех с половиной, чтобы влезть на холм и вернуться в лагерь.

— Готово? — спрашивает Артемиса.

— Готово.

Без особых усилий он вместе со своим мешком встает на ноги. Он похож сейчас на статую пастуха, несущего на хребте барана, — я где-то видел такую. Я напрягаю мускулы, всхрапываю и наконец вскидываю мешок на спину.

— Пошли.

Мы углубляемся в холмы, и мне кажется, что мешок становится тяжелее. Страх прошел. Или не весь страх, а только отчасти. А может быть, ко мне пришло чувство какой-то трудно определимой уверенности, которое испытывает партизан среди густого леса. Старые ветераны не раз мне об этом рассказывали. Артемиса не рассказывал. Он вообще неразговорчив. Уже год, Как, Артемиса в Повстанческой армии, да, почти год. Я — едва месяц.

Мы начинаем карабкаться на холм — это еще не самый крутой и высокий, Красивая смерть его прозвали, просто самый первый. Склон его усеян камнями, о них говорят здесь — «ступеньки».

Артемиса идет впереди, телом своим он словно бы прокладывает путь среди гор, во тьме. И я, стараясь не отставать, плетусь за ним.

— Кто пойдет? — спрашивает Пури Мендоса.

— Рикардо и Артемиса, — отвечает капитан Кике Санчес. Во тьме чьи-то руки передают мне пустой джутовый мешок.

Нас десять человек, разместившихся в ложбинке меж холмов в получасе ходьбы от лагеря.

— Давайте, — говорит капитан Санчес. — Два часа ходу до пляжа. Час на сбор соли и два на возвращение. Всего пять часов. Сейчас десять; в четыре утра вы, наверное, уже вернетесь.

— А там расставлены посты? — спрашиваю я его.

— Вот об этом вы там и узнаете, — отвечает капитан. — А но возвращении и нам расскажете.

Артемиса поднимается; я его не вижу, должно быть, он — это приближающийся ко мне силуэт. Он похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну давай, товарищ!»

Час ночи или около этого. Три дня спустя, после того как я прибыл в Ла-Плату, у меня сломались часы. И смех и грех — я провожу пятьдесят пар, а мои ломаются. При обысках на дорогах после апрельской забастовки нельзя было по-другому добраться до Ориенте. Мы приехали в эту провинцию на грузовичке старика Лавастиды: ткани, часы. Правда, нас никто не остановил..

Мешок сейчас весит уже сто либр; нет, больше, потому что у меня болит спина и я не могу идти так быстро, как Артемиса. Пот снова катится по телу, и мне мучительно хочется пить. Но жажда — это не страх.