Кто-то из тонких психологов заметил однажды, что разница между рассказом и романом в том, что, читая рассказ, даже хороший, мы почему-то хотим, чтобы он поскорее кончился, а читая роман, даже не выдающийся, мы хотим, чтобы он не кончался никогда. Мы настолько основательно погрузились в жизнь героев, их страсти и конфликты, хитросплетения судеб, что расстаться с этим почти невозможно.

Утешимся изящным афоризмом Честертона: «Конец жизни не так трагичен, как конец любви».

Не исключено, что кто-нибудь назовет героев этой сентиментальной истории старыми романтиками. Я бы отнес их не к романтикам, а к людям здравого смысла, подразумевая под здравым смыслом реалистическое мышление, углубленное мудростью уже уставшего, но неуспокоившегося сердца. Порой именно люди здравого смысла совершают поступки, которые могут показаться безумными, — они понимают, что еще большим безумием в их положении было бы не совершить никаких поступков.

Сегодня все конференции по народонаселению отмечают неуклонное постарение человечества, но это не только демографическая тема. Это тема самой жизни, а поэтому и литературы. Постарение человечества рождает новые человеческие ситуации, конфликты, новые радости и печали.

Удивительный парадокс — век, наполненный ошеломляющей новизной, изменивший облик мира, оказался и самым старым веком. Самым старым не только потому, что в нем живет, как никогда, много старых людей, но и потому, что мы научились, как никогда, ценить старые, добрые вещи: любовь, справедливость, верность.

И может быть, все же не стоит бояться быть сентиментальным! Сентиментализм — одно из самых трудноопределяемых явлений и в литературе, и в жизни. Он может быть уютной садовой беседкой. Но он может быть и бомбоубежищем. Мило заплаканной щекой. И разорвавшимся от боли сердцем. Пасторальной пастушкой и Анной Франк. Переживаниями бедной Лизы. И комком в горле у космонавта, услышавшего с Земли любимую с детства песню. Он может быть чем угодно. Но не может быть ложью. Это «открытая человеческая система», меняющаяся в зависимости от индивидуальных особенностей характера и судьбы и социальных обстоятельств. Он не может быть ложью. Но может быть ответом на ложь.

И он не может быть жестокостью. Но может быть ответом на жестокость.

Известно, что сентиментализм такая же законная форма литературного творчества, как и любая иная. И — такая же законная форма жизни человеческого сердца, как любая иная.

Жизнь не боится быть сентиментальной, как не боится быть и неправдоподобной.

Первая половина XX века была эпохой невстреч, что нашло отражение в литературе, особенно в поэзии. Эта тема возникает почти беспечно у юной Цветаевой («…за наши негулянья под луной, за солнце не у нас над головами») и раскрывается печально и умиротворенно у поздней Ахматовой («Но в память той невстречи шиповник посажу»). Она достигает ликующей трагической мощи в известных ахматовских стихах: «Сюда принесла я блаженную память последней невстречи с тобой, холодное, чистое, легкое пламя победы моей над судьбой». Эта же тема живет в странном названии стихов: «При непосылке поэмы».

В последнюю четверть нашего века в жизнь вошла тема старости и тема встречи. Столетие как бы награждает, врачует тех, кто уцелел.

Вы когда-нибудь задумывались, читатель, над тем, что такое человеческая жизнь? На этот философский вопрос можно ответить одной нефилософской строкой: человеческая жизнь — это серия встреч и невстреч. Именно они формируют Судьбу.

Эпоха наша, в частности, замечательна тем — и это, возможно, удивит потомков, — что установлены духовные контакты со всеми выдающимися личностями минувших веков и разработана оптимальная стратегия установления контактов с внеземными цивилизациями, — и оказалось (кто бы подумал!), что это легче, чем установить контакт современника с современником или с современницей.

И мало радости, если от меня до Сократа всего-навсего пятнадцать-шестнадцать «живых верст», а от современника (современницы) отделяет лишь «стометровка», но мертвая, неодолимая.

И хочется умиленно помечтать о том, чтобы все, кто разлучен, соединились, все, кто ушел из жизни или сердца, воскресли бы, если не в жизни, то в сердце.

Но этого не будет. Этого не будет никогда.

Этого не будет? Никогда?

…А удивительнейшим человеком, наверное, был этот похороненный в Виннице мальчик, который пятьдесят четыре года тайно любил девочку, шел через весь XX век с его бурями и потрясениями с этим чувством. И ушел из жизни в высоком сознании, что судьба исполнилась.

Эту книгу я назвал — по очерку, который составляет «сердцевину» ее, — «Семейная реликвия», потому что мы живем в то время (В. А. Сухомлинский в одном из писем Г. А. Медынскому определил его как «трудное и бурное»), когда ценности личные, семейные и ценности социальные, государственные неразделимы. Честь, достоинство, уважение к лучшим традициям народа и человечества, высоконравственное отношение к труду сообщают высший смысл и бытию отдельной личности и жизни общества.

Личность неотделима от общества. Для того чтобы эти ценности стали социальными, они должны выйти из стен семьи, дома в большой мир, а для того чтобы они действовали, углублялись в стенах семьи, они должны быть окружены пониманием и заботой за этими стенами. Поэтому существование «семейных реликвий» — наше общее достояние и богатство, утрата их — наша общая боль.

Я рассказал о героях бесспорных, о героях «дискуссионных» и об антигероях; то есть о тех, кто украшает жизнь общества, ставя его интересы выше всего, о тех, кому собственные интересы особенно дороги, и о тех, кто во имя этих собственных интересов нарушает нормы морали, традиции, уклад жизни.

Общество — живой организм, поэтому система его целей и ценностей не может не меняться. Но существует герой на все времена. Это — подвижник. Подвижник — личность наивысшего уровня, она не только утверждает ценности, но и излучает их. Самые дорогие для меня страницы в этой книге — страницы о сегодняшних подвижниках.

Моим соавтором был читатель. Многие истории, образы, мысли я почерпнул из писем. И эту «заключительную страницу» я написал для того, чтобы воздать должное Читателю.