«Курьезному случаю» был посвящен один из «ленинских рассказов».
Подлинный факт, зафиксированный в первом номере «Вопросов стенографии» за 1924 год, лег в основу второго «ленинского рассказа». В нем раскрывалось заботливое отношение Ильича к стенографисткам.
Из-за отсутствия телефонов стенографистки иногда вынуждены были работать в Совете Народных Комиссаров и ВЦИКе бессменно долгие часы, потому что некому было их подменить: не посылать же курьеров во все концы Москвы для экстренного вызова тех, кто уже освободился от работы в иных организациях или выздоровел… Стенографистки пожаловались на это Владимиру Ильичу, тот немедленно вынул записную книжку, вырвал лист бумаги и написал: «Управделами. Прошу оказать содействие стенографисткам в постановке им телефонов».
Телефоны были немедленно установлены у всех стенографисток: а было их тогда тридцать человек.
Ольга Ивановна стенографировала речи А. В. Луначарского, М. И. Калинина, крупнейших деятелей литературы и науки. Она встречалась с В. Брюсовым, с К. Бальмонтом, с путешественниками — товарищами ее второго мужа, географа Владимира Георгиевича Эрдели, с художниками-коллекционерами — товарищами и соперниками ее первого мужа, Александра Семеновича Жигалко.
«…К мужу (А. С. Жигалко) нередко приходили интересные, известные, неожиданные люди. Как-то вечером, когда его не было дома, в дверь постучали. Я открыла и сразу не могла ничего понять: передо мной стоял высокий красивый мужчина, в полном церковном одеянии, атласно-лиловой рясе с золотым нагрудным крестом, усыпанном аметистами. Были рождественские праздники, но ряженые тогда уже по домам не ходили! Оказалось, что это не кто иной, как митрополит так называемой „новой красной церкви“ Введенский, известный своими диспутами о религии с Луначарским. Он бывал как пациент у моего отца и был знаком, в связи с коллекционированием картин, с Александром Семеновичем. Приехал он к нам на машине сразу же после службы, не переодеваясь. Придя в себя от изумления, я пригласила его к столу, и мы с ним до прихода мужа оживленно беседовали о церковных обрядах, которые мне не всегда нравились. Он очень приглашал меня приходить в Елоховскую церковь и послушать его проповеди. Потом он не раз бывал у нас, но уже в штатском модном костюме. Однажды даже меня приглашал потанцевать с ним фокстрот под патефон, но я постеснялась: митрополит, что ни говори!
Приезжала к моему мужу певица Русланова с тогдашним ее мужем — Гаркави. Они тоже интересовались картинами. Вообще у нас бывали и художники и артисты. В двадцатых годах, перед отъездом за границу, был известный ленинградский бас Александр Мозжухин, брат знаменитого в кино Ивана Мозжухина, с красавицей женой гречанкой Клеопатрой.
Когда Клеопатра Андреевна после гибели мужа вернулась из Франции, я навещала ее в доме ветеранов сцены ВТО. Она привезла на Родину и передала в дар государству завещанные ее мужем ценные реликвии, в том числе эскизы Врубеля и рукопись Бородина».
Мы обычно узнаем о подробностях, мельчайших деталях минувших эпох из воспоминаний современников великих людей. Но не менее поучительны и ценны и воспоминания современников великих эпох. Может быть, когда-нибудь, дадим волю воображению, наряду с широко известной серией «Жизнь замечательных людей» будет и серия «Жизнь незамечательных людей».
Листая, перелистывая архив Ольги Ивановны Тарасевич, я думал об уникальности и ценности «незамечательной» человеческой личности, которая не воплотила себя ни в романах, ни в научных открытиях, ни в исторических деяниях. У нее было одно деяние — достойная жизнь.
Я читал, перечитывал, и все время что-то от меня ускользало. Это что-то, понимал я, не лежит на поверхности, не отражено в отрывочных записях и потаенных стихах, это что-то — тайна личности, которая уходит от рационального исследования, от четкой логики и требует для понимания большую силу сопереживания.
Ольга Ивановна при жизни несколько раз хотела показать мне Новодевичье кладбище, где похоронен ее дед, отец, родные. Я обещал, потом меня отвлекало что-то, казавшееся тогда более важным, чем эта элегическая прогулка, а когда я собрался наконец, она уже болела, а когда она выздоровела, я был опять чем-то занят… У нее было желание, суть которого я и теперь не понимаю: посидеть со мной на могиле Василия Макаровича Шукшина. Она почти пять лет деликатно, со свойственной ей ненавязчивостью, приглашала меня на Новодевичье кладбище, которое было вблизи дома, где она жила.
Дом ее и помещался между Хамовнической усадьбой Л. Н. Толстого и Новодевичьим монастырем.
Почему это было так для нее важно? В отрывочных записях я не нашел ответа на мой вопрос. Новодевичье кладбище упоминается в них два раза. Первый раз в связи с дедом, отцом ее рано умершей матери, Григорием Ивановичем Лукьяновым.
«…Он тяжело болел и, чувствуя приближение кончины, поручил своей жене, сыну Михаилу и мне (представителям трех поколений) подобрать ему на территории Новодевичьего монастыря место для могилы, „чтобы обязательно был виден „ресторан Крынкина“ на Воробьевых горах“.
Дед был очень веселый, красивый старик; место на кладбище тогда можно было просто купить в монастыре. Мы выбрали хороший уголок, откуда был вид на Воробьевы горы. Теперь там выросли большие деревья, а зимой сквозь них виден уже не „ресторан Крынкина“, а величественное здание университета. Когда дедушку хоронили, мы купили у монашек, которые разводили замечательные садовые ландыши, несколько корней и посадили их на могилу. Они цветут до сих пор, поразительно крупными и душистыми колокольчиками, а осенью с них свисают большие матово-красные семена. Теперь эти ландыши размножились по всей территории…»
Второй раз пишет она о Новодевичьем кладбище, рассказывая об отце.
«…И вот наступил 1941 год, ставший для меня одним из самых трудных в моей жизни. Двадцать шестого мая скоропостижно умер мой отец. Хоронили его очень торжественно на Новодевичьем кладбище по постановлению Моссовета, депутатом первого созыва которого он являлся. Товарищи и ученики собирались поставить ему хороший памятник. Но в июне началась война, и я только засадила весь участок монастырскими ландышами, а этот цветок был эмблемой медицины».
Во время Великой Отечественной войны ей не раз вспоминались полудетские строчки — сочинила она эти стихи в 1914 году:
«Поля наших русских окраин покрыты холмами могил. Зачем люди помнят, что Каин в грудь Авеля нож свой вонзил?!»
В 1943 году она написала стихи «Любовь»: «Суровые будни военного тыла. Сырыми дровами так трудно разжечь остывшую за день кирпичную печь, и — кажется — кровь в моем сердце застыла… Но вот раскрываются двери — и счастье серебряным инеем входит в мой дом!»
Она была счастлива недолго. И когда умер второй ее муж, осталась совсем одна и написала при жизни себе эпитафию:
«Прошла я по жизни бесследною странницей под взрыв революций и грохот сражений. Ни книг, ни детей от меня не останется. Не будет нигде у меня продолжения».
Есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство обиды, им кажется, что они непризнаны, не оценены по заслугам, не поняты. Это, пожалуй, самый тяжелый род мироощущения.
А есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство вины: им кажется, что они не выявили себя в полную меру, не одарили в полную меру людей, не ответили сторицей, как требует того их совесть, добром на добро, памятью на память, что не им должны, а они должны. И неоплатен этот долг.
Чувство вины говорит об особой структуре души. Это — особый дар. Дар — сосредоточенности не на себе, а на окружающих людях, на мире.
Ольгу Ивановну Тарасевич можно отнести к этой второй, возвышенной половине человечества.
Чувство вины — вот что все время от меня ускользало и что было, наверное, тайной ее личности. Это чувство вины и заставило ее милосердно и возвышенно отнестись к человеку, который был перед ней безмерно виноват, — к Александру Семеновичу Жигалко.
