Лиза, в лице которой не осталось ни кровинки, смотрела на доктора. О, если бы ее собственный запоминающий мозг мог отбросить эту информацию, думала она, возможно, ничего этого не происходило бы.

— Я знаю, он не захочет оставлять работу, — проговорила она, — но возможно ли это? Или правильнее будет спросить, долго ли он сможет продержаться?

— В основном это будет зависеть от него. Пока что его проблемы будут носить тот же характер, что и раньше, но, если вы не скажете мне обратного, я предполагаю, что он способен решать задачи почти на всех уровнях.

Решив, что с основным он справляется, Лиза кивнула.

Изабелл улыбнулась.

— Я оставлю вам номер своего мобильного телефона, — сказала она, вынимая из ящика стола пачку стикеров, — так что, пожалуйста, звоните в любое время. Разбираться есть с чем, и в ближайшие несколько недель возникнет множество вопросов, на которые вам понадобятся ответы. — Набросав номер телефона на листочке, она протянула его Лизе и сказала: — Тем, кому ставят подобный диагноз, полагается наблюдающая медсестра. Она свяжется с вами и придет к вам домой, чтобы объяснить, чего следует ожидать, что делать дальше, какие виды поддержки существуют — одним словом, все, что вам нужно знать.

В кабинет вошел Дэвид, и Лиза перевела взгляд на него.

— Думаю, нам пора домой, — отрывисто проговорил он. — Доктор наверняка очень занята.

Лиза беспомощно посмотрела на Изабелл.

— У вас есть мой номер, — напомнила та. — Звоните, не стесняйтесь.

Вскоре они вышли из клиники и молча направились к машине. Ужасные слова Изабелл Мэннинг до сих пор звенели у них в ушах, а перед глазами маячили образы того, что ожидало их в будущем.

— Веди ты, — сказал Дэвид, протягивая Лизе ключи.

Желая показать, что уверена в нем, Лиза сказала:

— А сам не хочешь?

Он не ответил, просто подождал, пока она разблокирует двери, сел на пассажирское место и пристегнул ремень.

Заговорил он нескоро — к тому времени они уже поднимались по наклонному въезду на магистраль М-32, ведущую обратно в город.

— Это несправедливо по отношению к тебе, — начал Дэвид. — Ты не должна...

— Перестань, — сказала она. — Речь о тебе, а не обо мне.

Он повернул голову и посмотрел на нее.

— Вообще-то, речь о нас обоих, о чем я и пытаюсь сказать...

— Я понимаю, о чем ты пытаешься сказать, но сейчас у нас нормального разговора все равно не получится.

Он больше не спорил, просто отвернулся и стал смотреть из окна на проплывающие мимо ряды домов и магазинов, в которых он никогда не бывал и, вероятно, никогда уже не побывает.

Важно ли это? Важно ли теперь хоть что-нибудь? Конечно да, но в эту минуту он как будто медленно цепенел изнутри. Поскольку с его мозгом, по всей видимости, происходит именно это, ничего удивительного, что он так себя чувствует. Знать, что ты сам себя подводишь... Что может быть унизительнее и нестерпимее? Он отвечает за то, что происходит. Он, Дэвид Кирби, существующий, как и все люди, благодаря своему мозгу, по крупицам теряет память, собственное «я», даже цель в жизни. Все изменилось и никогда больше не вернется назад. С этого дня и до тех пор, пока мозг не откажет ему совсем или обширный инсульт не разорвет его, ему придется жить и смотреть, как его мир постепенно распадается на части. Долго ли еще он будет способен понимать, что происходит вокруг него, и реагировать нормальным, социально приемлемым образом? Сколько недель и месяцев пройдет, прежде чем он перестанет различать людей, которых знал и любил?

Когда он взглянул на Лизу, внутри у него все оборвалось. Неужели со временем он забудет ее имя, кто она такая и как много для него значит? Стоит ли жить дальше, если он не даст ей ничего, кроме душевной боли, стыда и сожалений? Что он будет за человек, если оставит ее в силках брака, который теперь никогда уже не принесет ей радости?

— Я проголодался, — сказал он вдруг, — а ты?

Заставив себя улыбнуться, Лиза сказала:

— Остановимся где-нибудь или поедем домой?

— Поехали домой, — ответил Дэвид и, пытаясь обуздать гнев и жалость к себе, которые грозили его поглотить, снова отвернулся к окну. Нужно отступиться от своих эмоций, держаться от них на расстоянии и обращаться с ними так, будто они принадлежат кому-то другому.

Дэвид попытался представить, каково ему будет, когда память совсем откажет и он лишится всякой возможности выражать свое «я». Что он будет чувствовать? Страх? Беспомощность? Одиночество в толпе? Будет съеживаться в оболочке тела, как маленькая, усохшая версия самого себя? Много ли он будет понимать? Будут ли с ним обращаться как с дурачком? Будут ли подростки издеваться над ним, как некоторые из них издеваются над престарелыми и немощными, над теми, кто беспомощен и напуган? До какой степени он сможет контролировать свои действия? Будет ли он вредить людям или бежать от них? Будет ли он вообще понимать, что они говорят и делают?

Так много вопросов, а задать их некому, потому что люди, которых постигла такая участь, не способны ответить. Они смотрят на мир из заточения поврежденных камер, здесь и не здесь, не мертвые и не живые. Понимают ли они собственные мысли? А может, слова в их умах выстраиваются в стройные цепочки, и только по пути к языкам рассыпаются кто куда? Что, если они кричат внутри, а снаружи не слышно ни звука? Когда они смеются, знают ли они почему? Когда они плачут, скорбят ли они о тех, кем были раньше? Чувствуют ли они удовлетворение, когда едят? Когда они спят, радуют ли их или несут хотя бы какой-то смысл сны? Каково это — хотеть домой, когда больше нет дома?

Что из этих мыслей и этого страха он будет помнить завтра? Вернутся ли они к нему под личиной нового, чтобы еще раз прокрутиться через эту мясорубку страданий? Какой будет его жизнь теперь, когда он узнал правду? И остался ли в ней вообще какой-то смысл?

Сейчас они были дома, перекусывали сыром моцарелла и свежими помидорами. Дождь отбивал беспрестанную барабанную дробь по стеклу; сад за окном казался беззащитным под натиском ветра и заброшенным.

— Надо поговорить с Майлзом, — объявил Дэвид таким тоном, что это прозвучало как приказ. — Давай пригласим его сюда, в дом.

Доливая вина им в бокалы, Лиза сказала:

— Как хочешь.

Холодно сверкнув глазами, Дэвид сказал:

— Уверен, ты будешь рада обществу умного человека.

Лиза отправила в рот очередную порцию еды, а потом заставила себя улыбнуться перед лицом его воинственности.

— Это не имеет значения, — сказала она, заставив себя говорить ровным тоном, хотя в душе бушевали противоречивые эмоции. — Я знаю, ты думаешь иначе, но ты ошибаешься.

— О чем ты? — резко спросил он.

— Ты думаешь, что из-за диагноза мои чувства к тебе изменились.

А они изменились? Откуда ей знать, если все это еще только-только начало укладываться у нее в голове?

— Хорошо, что ты знаешь, о чем я думаю, — язвительно бросил Дэвид, — это очень поможет, когда я забуду, как говорить.

Страх сжал ей сердце ледяной рукой, но она спокойно спросила:

— Что ты хочешь обсудить с Майлзом?

Откинувшись на спинку стула, Дэвид сказал:

— Рад, что ты спросила. Если я расскажу тебе сейчас, а потом забуду, ты напомнишь мне, когда он будет здесь.

По-прежнему не поддаваясь на отвратительные провокации мужа, Лиза проговорила:

— Так расскажи.

— Хочешь записать? Я обычно записываю. Знаешь, это рекомендуется. Но, может быть, теперь ты возьмешь это на себя? Оно поможет нам обоим.

— Я не секретарь, и я не собираюсь обращаться с тобой как с немощным, когда ты вполне способен сам за себя отвечать.

— Потренируйся пока, а там, глядишь, и не станет у меня такой способности. И кто сказал, что это время еще не настало?

— Ты.

— Потому что ты слишком вежливая или... или... в общем, строишь из себя еще какого-то черта.

Отложив вилку и нож, Лиза сказала: