— Ты вот чего, батя, — небрежно так говорит Пашка. — Раз пятки зачесались — дуй и не оглядывайся. Нам и тут хорошо.

— Во как! — Егор Харитонович в растерянности озирается по сторонам: все ли на месте в этом мире, не сдвинулось ли что. — Интересно девки пляшут!

Владения председателя хомутовского колхоза «Новый путь» Глазкова простираются неровным треугольником, вершина которого обращена к райцентру, а основание сдвинуто в глухомань, напичканную чистыми и заболоченными озерами и озерками, березовыми и осиновыми колками. Хомутово стоит как раз в центре треугольника, в лесах прячется еще одна деревенька — Максимов хутор.

В хозяйстве Глазкова под шесть тысяч гектаров пашни, многочисленные гурты дойного и мясного скота, машинный двор полон техники самого разного назначения.

Мнения в районе об Алексее Глазкове противоречивые, как всегда бывает, если человек вдруг оказался на виду и за ним начинают следить пристально и придирчиво. Одни восхищаются энергией Глазкова, мгновенной реакцией на новое, его хваткой, довольно крутым характером и делают из этого естественный вывод, что в совокупности положительные качества помогли молодому председателю быстро вывести колхоз в первую тройку хозяйств Уваловского района. Другие же уверенно считают Глазкова обыкновенным делягой, нарушителем писаных и неписаных законов, но которому все сходит с рук как любимчику первого секретаря райкома Дубова. А раз попал в любимчики, то от этого и все остальное идет на пользу «Нового пути»: для милого дружка и сережку из ушка. Да любой в таком положении, азартно рассуждают руководители средних возможностей, да любой, когда позволено снимать пенки со всего, что дается району, удивит показателями роста, эффективностью, продуктивностью и прочим. Третьи, которые не вашим и не нашим, многозначительно и отвлеченно, с некоторой загадочностью, говорят о том, что и не такие, как Глазков, рога ломали. Чем выше, дескать, забираются, тем стремительнее падают. Мы же воздержимся от столь категорических оценок и будем следовать старому правилу: поживем — увидим…

С наступлением тепла каждое утро у Глазкова начинается одинаково. Просыпается в пять по зову будильника. Можно бы полежать, уставившись в потолок, но нет. Нахлынут ненужные и большей частью пустяковые мысли, которые любят являться утром, когда человек расслаблен и податлив. Лучше сразу вскочить и во двор, крутнуться на турнике, поиграть гирей-пудовкой, пробежаться узким проулком до озера и с ходу врезаться в воду, расколоть ее стеклянно-тяжелую гладь.

Ольга еще спит. Но вот он включил бритву, и она недовольно завозилась, прячет голову под одеяло.

Завтракает он молоком с пряниками: привычка со студенчества. Ольга такой привычкой довольна, не надо вставать и готовить.

Из дома Алексей вышел в семь — минута в минуту. Одет в модный костюм, серый в полоску, рубашка бела до синевы, туфли начищены так, что хоть смотрись в них. Идет степенно, размеренно. Взгляд устремлен не под ноги, как делают некоторые, а куда-то вдаль. Изредка он вскидывает правую руку и пытается разгладить морщины-поперечены меж глаз. Или легонько поправляет россыпь чуть рыжеватых волос. Или трогает кончик немного горбатого носа, будто проверяет, на месте ли он. Со встречными хомутовцами здоровается одинаково со всеми — плавным кивком и коротким «доброутро».

Дорога от дома до конторы идет мимо нового колхозного очага культуры. Здание хоть и большое, но веселое и вроде даже невесомое на вид. Вокруг Дома культуры прошлой осенью посажены прутики яблонь, и хомутовцы называют теперь пустырь не иначе как парком. Дальше тянется длинный ряд только обживаемых белокирпичных домиков. Все они отданы молодоженам, чтобы не скудел род хомутовцев и было кому работать на фермах, пахать землю и ходить в Дом культуры. По этому поводу разговоров тоже было предостаточно. Кто-то опять хвалил Глазкова, называя его дальновидным и мудрым, а кто и ругал. Дескать, при таком подходе опытный кадровый народ разбежится, а обласканная молодежь таких наломает дров…

Эти полчаса тихой ходьбы, уже отрешенный от дома, но еще не захваченный суматохой рабочего утра, Алексей отдает себе. Думает о себе, как бы листает дни в обратном порядке от настоящего в недалекое прошлое.

Уже пятый год живут они в Хомутово. Поначалу Ольга радовалась деревне, как городской ребенок, приехавший к бабушке и дедушке на каникулы. Но скоро же захандрила, стала говорить, что у нее аллергия к деревне, что она постепенно сходит с ума, что деревня совсем не такая, какую бы ей хотелось, что люди здесь ничего не знают, а только работают, работают и работают — в колхозе и своем личном хозяйстве. Время от времени Ольга вроде бы в шутку говорила, что она совершила ошибку, упустив другие перспективные возможности устройства личной жизни. Сперва Алексей только весело хохотал, а потом стал взрываться, наговаривал семь верст до небес, потом они просили друг у друга прощения… Конечно, понимает он, у Ольги был какой-то расчет на его быстрое продвижение в науке. Но Алексей вдруг бросил все и ринулся в деревню. Он сказал ей, что для взлета ему нужна прочная стартовая площадка. То есть практика, земля то есть. Ольга поверила и смиренно потащилась в неведомую ей даль. Два года, пока он был агрономом, Ольга терпеливо сидела в деревенской библиотеке и ждала обещанного взлета. Но Алексей ни разу не раскрыл толстенную папку с надписью «Управление сельскохозяйственной артелью в условиях перехода к интенсивным методам ведения хозяйства». Он завел другую папку и складывал туда разномастные листочки с расчетами и заметками. Папка наполнялась медленно. Очень медленно. В непогоду, когда дожди расквашивали землю или стонала вьюга, Ольга писала домой, маме и папе, длинные слезливые письма. Но время тихо и незаметно делало свое, смиряя, приучая, заставляя думать уже не о том, что бы хотелось, а о том, что есть. Так, по крайней мере, казалось Алексею.

Три года назад он стал председателем. По своей охоте и по своей, можно сказать, рекомендации.

У секретаря райкома партии Виталия Андреевича Дубова был заведен порядок время от времени приглашать на беседу вожаков хозяйств и специалистов. Когда дошел черед до агронома «Нового пути», разговор начался с того, что председатель мол жалуется: уж больно горд, строптив и неуживчив агроном. И тут строптивый и неуживчивый Глазков высказал все, что он думает о руководстве колхозом вообще и о своем руководителе в частности. Слушая обвинительную речь, Дубов, как показалось Алексею, валял дурачка. Ты смотри, что делается! — ахал Дубов восхищенно и удивленно. — Да что ты говоришь! Ну-ка, ну-ка, подробнее, пожалуйста. Быть такого не может! — ужасался Дубов и хлопал ладошками… Алексей несколько раз ввернул классическую фразу: «Я бы на его месте…» Посмотрим, посмотрим, — уже иным, строгим тоном пообещал Виталий Андреевич и попросил подробнее рассказать, что бы сделал Глазков, окажись он на месте председателя. А несколько месяцев спустя Глазкова опять пригласили в райком и сообщили: его председатель переводится в совхоз управляющим отделением, а он, Глазков, пусть теперь покажет, как надо руководить колхозом.

Дивно и тяжко пришлось хомутовцам. Стиль прежнего председателя — патриархальный, неспешный, с вечной толчеей в конторе, табачным дымом и руганью — сменился точностью и конкретностью распоряжений, самостоятельностью специалистов и руководителей производственных участков. Бригады стали называться цехами, бригадиры — начальниками цехов. Под названия, где легко, а где и с треском, закладывались новые взаимоотношения, персональная ответственность, хозрасчет, то есть современные методы управления. Глазков сам составлял длинные списки литературы для руководящих кадров и раз в месяц сам же устраивал экзамены о прочитанном и извлеченных уроках. Многие обижались, видя в этом насилие, унижение и оскорбление, хотя Алексей не уставал доказывать, что только в содружестве с наукой возможно подойти к сельскохозяйственному производству на промышленной основе. Другие понимали и поддерживали Глазкова, особенно молодежь, без робости выдвигаемая на самые высокие руководящие посты.