Зимой Басаров с одинаковым старанием делает любую работу в колхозе. Кузнечную, слесарную, плотницкую. Может еще сварщиком, шофером и трактористом. Но вот подступает эта самая пора — Егорово горе и радость Егорова. Тут уж он не работник. Застывает вот так где ни попадя, вспоминая, где он был и что видел, и мечтая о том, где он не был и чего еще не видел. Попутно начинает итожить прожитую жизнь, словно берет изготовку к смерти, и приходит к выводу, что за сорок три года житья на белом свете умышленных пакостей никому не делал, разве что себе, но и добра, если по-честному, тоже мало кто видел от него, в том числе и сам он. От таких тяжелых мыслей начинает ходить Егор в землю глядя, будто ищет чью-то потерю, и все больше склоняет себя к желаемому выводу: житье в этом Хомутово опостылело до крайности. Ехать надо, ехать!

Куда ехать — это не вопрос. Тут важен сам процесс. Сборы, как очищение от грехов. Сладкое и тревожное томление перед дорогой. Сама дорога, как бы обновление перед новой жизнью.

Решившись, засуетится Егор Харитонович, пойдет вприскочку, будто по горячему. Глаза навыкате, ноздри раздуты, торчком встают редкие ржаной спелости волосенки. Не подступись! Как-то сама собой получается ругань с Клавдией, с соседями, с колхозным начальством, со встречным-поперечным. И вот уж готов Егор Харитонович. Выволок из чулана пыльный фанерный чемодан и пошел кидать без разбора рубахи, портянки, штаны, майки. Клавдия воет, ребятня воет, но Басаров уже нечувствителен, ничего не видит и ничего не слышит. Матернулся напоследок, выскочил на дорогу, сел в попутную машину и покатил себе искать заработков, удовольствий, впечатлений, неудобств. Сезон на газопроводе. Сезон на рыбе. Сезон забойщиком у геологов. Сезон в лесосеке…

А кончается все одинаково и просто. Полгода прошло, а то и меньше — и воротился Егор Харитонович из ближних и дальних странствий. Опять на попутной, опять налегке. Виноватый и ласковый. Стыдливо ходит по деревне, публично клянет себя, дает зарок, что теперь-то уж из Хомутово ни ногой.

И вот опять…

Клавдия подоила корову. Молока в ведерке литра два, не больше.

— С таких кормов не попьешь парного да холодненького, — сказала она Егору. — А дальше-то чё будет? Чё будет-то, Егор?

А что Егор? У Егора ответ наготове. Пушинкой слетел с крыльца, мелким бесом прошелся вокруг Клавдии. Лицо вмиг сделалось ласковое, доброе-предоброе, глаза полны сияния, азарта и восторга.

— Ехать надо, Клань. И все тут! — как о решенном говорит Басаров. — Дожжа не пойдут — загнется колхоз к едрене-фене. Как пить дать! А, Клань? Корову продать, избу на замок — и всем привет! Нет, ты слушай, слушай! У Егора, между протчим, все продумано и развешено, как в аптеке. Рванем чуть к северу и чуть к востоку. А, Клань? Между протчим, хорошо там. Ох, хорошо!

— Фигушку с маслом себе! — оборвала его Клавдия. — Мало один мотался — теперь и нас за собой. Да я чё, рехнулась?

Егор обиженно захлопал глазами, дернул губами, вроде готов заплакать. Но тут же лицо его опять сделалось строгим и решительным.

— Поговори у меня! — прикрикнул он и снова сел на крылечко. Покачивает головой и сердито глядит, как поднимается, играя, большое и тяжелое солнце.

Пока Клавдия провожала корову в табун, цедила молоко в узкогорлую кринку, споласкивала теплой водой подойник, Басаров будто дремал. Но стоило Клавдии уйти в летнюю избенку готовить завтрак, Егор Харитонович сразу нашел себе заделье. Озираясь на двери избенки, начал замерять складным метром ширину окон. «Я вас, между протчим, перед большим фактом поставлю», — усмехнулся он и подмигнул неизвестно кому.

Шмыгнув под навес, он воровски завозился там, выбирая доски из запаса, сготовленного на ремонт бани. Внимательно проверил остроту и развод ножовки. Хороша! Пила легко вошла в сухую древесину, густо брызнула под ноги желтыми опилками.

— Сама садик я садила, сама буду поливать, сама милого любила, сама буду забывать! — вполголоса напевал Егор Харитонович.

Клавдия нашла его, когда была раскромсана шестая по счету доска.

— Егорушка! — всплеснула она руками и в изумлении выгнула брови. — Ты чё такое делаешь, Егорушка? Доски пилишь?

— Нет, семечки грызу! — буркнул он, не оборачиваясь. — Ты иди, Клань, занимайся своим делом… Ну, чего вылупилась, чего? Доски как доски… Между протчим, не люблю я, Клань, как ты смотришь. Тоже мне, прокурор нашлась. Кышь отсюда!

Знает Егор Харитонович, что активная оборона самая крепкая. Поэтому напустил на лицо зверское выражение, задергал худыми плечами, прокуренными зубами скрежетнул. Но минуло, видать, времечко, когда Клавдия подчинялась даже единому слову. Ревела, конечно, не без этого, но чтобы воспротивиться… А тут подошла, молчком отняла ножовку и спрятала за спину. Еще и с улыбочкой. Легонькая такая, но ехидная улыбочка, когда лицо делается неподвижно-строгим, а губы чуть открываются. Тут не понять: или весело засмеется, или злое слово на кончике языка держит.

— Зря расстарался, Егорушка… Доски-то какие добрые были, — вздохнула Клавдия. — Вот глупый человек!

— А как же! Конешно, здря. Егор — он кто? Опять же дурал?. Но шалишь, между протчим! — он погрозил кривым пальцем. — У Егора голова с ба-альшим понятием! Дай-ка пилу, некогда мне рассусоливать!

— Разевай рот шире, — ответила на это Клавдия.

Егор к ней, она — скок в бок. И начались во дворе догонялки. Более резвая Клавдия отбежит и ждет. Пока Егор, поддергивая штаны, подскочил — ее уже ветром сдуло. Скоро такая игра надоела Басарову. Закраснел, засопел.

— Отдай пилу, в бога-мать! — заорал он пронзительно и заполошно. — Не греши, Кланька!

Егор Харитонович схватил попавший под руку кусок доски, запустил в Клавдию. Попасть не попал, но та только и ждала момента. Завела во весь звонкий голос — сразу все в доме поднялось. Выскочил Пашка, следом двойняшки Леночка и Верочка, за ними пятилеток Шурка, последним переполз порог голопузый Витька. Малышня сразу реветь, а Павел с ходу поймал идущего впритруску отца, и тот, успев только крякнуть, покатился по земле.

— Ты чего это делаешь, паршивец? — удивился Егор Харитонович. — На отца руку подымать? В бога-крестителя!

Тут только опомнилась Клавдия. Доигралась! — ругнула она себя. Подскочила к Егору, присела на корточки, погладила колючую щеку.

— Не ушибся, Егорушка?

Егор Харитонович рычал и закатывал глаза.

— Мы же понарошке, — сказала Клавдия сыну.

— Чего там понарошке! — ломким баском проворчал Пашка. Он взял отца за шиворот, потянул — Подымайся, нечего притворяться.

Постанывая, будто разбился насмерть, Егор Харитонович встал. Ему бы тут же засмеяться, а он напустился на сына:

— Это с отцом так говоришь? Ну-ка, подь сюды!

— Была нужда! — Пашка тряхнул кудлатой головой. Руки в брюки и пошел со двора.

— Нехорошо ты с ним, Егорушка, — плаксиво заговорила Клавдия. — Парню в армию скоро, а ты кричишь, как на маленького.

— Поучи! — огрызнулся Егор Харитонович и опять заорал: — Пашка, вернись! Мать-перемать! Вернись, кому сказано! — окончательно распалился Басаров, мягко затопал, замахал руками. — В обчем, так… Даю на сборы нынешний день до вечера. Все! Расходись, кина не будет, киньщик заболел.

Говорит и косит глаз на Клавдию: какая у нее реакция на такое заявление. Никакой реакции. Стоит очень даже спокойно, руки на груди сложены. Да еще усмехается!

— Прижми хвост и сиди, — ответила она. — Чё забесился? Надысь в конторе слышала: никому из колхоза теперь хода не будет. Решенье вышло такое насчет бродячего народа. Вроде тебя.

— Бреши больше! — Егор Харитонович хохотнул. — Я законы вдоль-поперек знаю, между протчим… Ишь, боговы племянники. Я вот прямо счас иду к председателю. Из горла документы выну!

И пошел бы, но тут вернулся Пашка. Вразвалочку, не вынимая рук из карманов, надвигается на отца, сверлит недобрым жгучим взглядом, кожа на скулах сделалась белая-белая.

— Но-но! Не балуй! — Егор Харитонович попятился. — Кому сказано!