Он сам донес чемодан до остановки. Когда автобус укатил, Журавлев постоял в одиночестве и побрел домой. Дорогой попался навстречу Кузин.

— Уехала уже? — спросил он. — Эх вы, журавли горластые, испортили всю музыку. Если б не твоя дурь, Иван, разве бы так колхоз Наташку на учебу провожал?

Иван Михайлович ничего ему не ответил, сумрачно отмахнулся и пошел своей дорогой.

…Через два дня, когда все колхозные комбайны пошли в ход, Журавлев бегал по полю, где работали Андрей, Сашка и Антон. То одного, то другого остановит, чуть не носом тычет в стерню.

— Кто так косит, елки зеленые! Куда мчишь? Ах, не заметил! Башкой крути на все стороны!

Во многих местах ветер свалил пшеницу, примял ее. Тут уж не косьба, а маята одна. С разных сторон тычется жатка в завал, пока не найдется направление, с которого легче всего поднять пшеницу и срезать ее.

Оседлав мотоцикл, Журавлев летел на пахоту.

— Почему плуг пляшет?

— Земля сильно твердая, — оправдывается Пашка.

— Твердая, говоришь? Дай попробую!

Лез в кабину, брался за рычаги, гнал трактор до края загонки, потом хитро щурил глаза и спрашивал:

— Видел? Вот тебе и елки зеленые!

Меж делом, по дороге в мастерскую, заскочил в контору, насел на Захара Петровича с требованием немедля дать горячий обед в поле. Кузин пообещал продумать этот вопрос.

— Ага, продумаешь до конца уборки! Ты сейчас давай!

— Сам организуй, — посоветовал Кузин.

— И организую! Человека давай.

— А где его взять? — Захар Петрович развел руками.

Человек нашелся. Марфа Егоровна сама назвалась в поварихи. Не мешкая, Иван Михайлович усадил старуху в коляску мотоцикла и помчал на склад за провизией и посудой. Доставил повариху на табор, еще раз сгонял в деревню, припер десятка четыре кирпичей и глины на раствор. К вечеру того же дня рядом с будкой была выстроена печка.

Покончив с этим делом, Журавлев опять ударился в обход своих владений, а когда вернулся, на плите булькало в чугунах душистое варево. Сама же повариха, поджидая едоков, сидела в тенечке и напевала себе, как по Дону гуляет казак молодой.

Журавлев тоже нырнул в тень, скинул фуражку, стер рукавом пот с лица.

— Веселый ты человек, Егоровна, — сказал он.

— Я свое отплакала, — ответила та. — Живу долго, вот и получилась нехватка в слезах… Что на поле-то деется?

— Да деется… Шелопутный ветер, язви его в душу! Лег хлеб, елки зеленые! Встречь вывала берет жатка, а иначе — никакой тебе возможности… Но ничего. Сейчас нам норму одолеть, а потом пойдет дело, — Журавлев глянул на часы. — Скоро ужинать прибегут. Готовься, Егоровна.

— Сготовлюсь. Не на такую артель, бывалочи, варивала. Ей-бо! Мне такое дело не в тягость. Серчай, говорю, Захарка, не серчай, а контору твою убирать не буду. Надулся как индюк, да вредной старухой обзвал. Ей-бо!

— Да за что он так? — голос у Журавлева серьезен, а глаза смеются.

— За так просто. Взял и облаял. Ей-бо!

— И ты стерпела?

— Как же! Речи, грю, мои не по нутру? За избу серчаешь? Я вот возьму да расскажу всем про твой с Гришкой сговор тайный, — Марфа Егоровна понизила голос и оглянулась по сторонам. — Как есть тайный! Ей-бо! Гришка-то что? Не глянется Гришке на свинарнике свинячий дух нюхать. Оброс, опустился — срамота глянуть! Намедни встречаю. Идет с фермы, грязней свиньи и пьяный уже. Гришка ты Гришка! — это я ему, — до какой жисти сам себя довел! Вот он все и подкатывается к Захарке. Не могу, грит, на простой работе находиться. А Захарка остерегается. Через тебя, грит, неприятности имею. Но все ж посулил к зиме бригадиром Гришку поставить. Ей-бо!

— Бригадиром? — изумился Журавлев. — Ну, это мы еще посмотрим!

— Знамо посмотрим, — согласилась Марфа Егоровна.

— Я ж ему дураку предлагал. Иди к нам, трактор знаешь, берись, работай, как люди.

— Не пойдет, ни в жисть! — сказала Марфа Егоровна. — Тут силу надо прикладывать, а лодырю это не глянется.

Марфа Егоровна раскинула под березами большую клеенку, поставила в центр тарелку с ворохом крупно нарезанного хлеба, разложила ложки по числу ожидаемых едоков. И как раз ко времени управилась. Из-за леса, приминая таловый молодняк, выскочил старенький трактор и замер в некотором отдалении. Из кабины выбрались чумазые Валерка и Пашка.

— Это что за новости? — протяжно спросил себя Журавлев.

Рывком поднявшись, Иван Михайлович побежал к трактору, и Марфа Егоровна услышала его заполошный крик:

— Сила есть — ума не надо? Круши подряд! Сколь говорить вам, елки зеленые, чтоб одну дорогу к табору знали? Ну благодетели! Ну работнички!

— Прямиком быстрее, — оправдывается Валерка.

— Думать надо! — посоветовал Журавлев. Он еще бы покричал, но тут подъехали Сашка и Антон.

— Что долго? — спросил их Журавлев.

— Да вот он все, — Сашка указал на друга. — Захватил половину полосы и не пускает. За выработкой парень гонится. А мы потихоньку, зато не валки получаются, а стрелки.

— У кого стрелки!? — взъярился Антон. — А у меня не стрелки?

— Может, драться станете? — поинтересовалась Марфа Егоровна.

Друзья не ответили. Взяли мыло и пошли к роднику. Туда же отправились Валерка и Пашка. Вскоре от родника донесся визг и хохот.

Последним к табору лихо подкатил Андрюшка.

— Уже рубают! — возмутился он. — Работать их нету, а к столу первые лезут… Пропустите, граждане, пропустите передовика на почетное место, дайте ему большую ложку.

— Рожу умыл бы, — сказала ему Марфа Егоровна. — Срамота глядеть.

— Я на работе, — ответил Андрюшка и подвинул к себе объемистую миску с борщом. — Всякими умываниями можно уборку сорвать.

Поглядывает Журавлев на ребят и все ему понятно, все приметно. Куражатся, храбрятся, а вон как набило их по бороздам, вон как подрагивают руки, того и гляди ложка мимо рта пойдет…

День кончается, а работа не кончена. Такой распорядок у страды — удлинять день и ужимать до предела ночь, откладывая на потом сон, личные и всякие прочие дела, не имеющие отношения к обмолоту, сдаче хлеба, пахоте.

Как и рассчитывал Журавлев, его комбайнеры через несколько дней одолели-таки норму, приноровились соразмерять скорость машины с густотой и высотой хлеба, с неровностями поля, чтобы комбайн не спотыкался и не клевал жаткой землю. Сперва Антон твердо вышел на норму, за ним поспели Андрей и Сашка.

Если раньше ребятам казалось, что все разговоры Ивана Михайловича о красоте и святой чистоте жатвы преследуют лишь чисто воспитательные цели, то в эти дни они убедились сначала в адской трудности комбайнерской работы, а следом — и в ее красоте. С высокого сиденья комбайнеру видно все поле, полное желтизны, ветра, простора и радости. Вдруг отступают все звуки, а глаза видят одни лишь эти желтые волны, и вот уже ты плывешь, плывешь…

Солнце жарит. Белесое небо чистое, ветер дремотно-вял, временами наскочит, опахнет зноем и опять свалится где-то в кустах, запутается в густой зелени берез и осин.

В этот день Марфа Егоровна надумала удивить ребят обедом. Подобрала подол длинной юбки, подхватила корзину и ударилась по ближним колкам собирать грибы. Через какой-то час выбрела на недавно выкошенную поляну и ахнула: по всей поляне разбежались толстоногие красноголовые подосиновики. С одного места корзину нарезала, да еще пришлось фартук снять и в него уложить целый ворох грибов.

На обратной дороге, уже на подходе к табору, встретился ей Григорий Козелков. Бредет, загребая пыль, мотает пьяной головой.

— Эка страсть в жару водку хлестать! — сказала ему Марфа Егоровна и пошла себе дальше. Но Григорий был расположен к разговору и увязался за старухой.

— Для успокоения души, — бубнил он. — Поминки у меня сегодня. Тридцать лет прожил, откровенно выражаясь. А зачем? Нет, ты скажи мне, зачем?

— Небеса коптить, — ответила Марфа Егоровна.

Невеселый получился у Козелкова день рождения. Нынче утром на свиноферме получился скандал: кормозапарник по недогляду Григория вышел из строя. Накричавшись, свинарки гурьбой отправились к Кузину с требованием убрать «эту паскуду» и дать другого человека. Захар Петрович вызвал Козелкова для объяснений. Григорий опять заныл, что чуткая его душа не переносит физического труда. «Иди к Журавлеву, — сказал ему Захар Петрович, вспомнив, как Иван Михайлович как-то говорил ему, что спасать надо Гришку, и он согласен взять его к себе трактористом. — У него душа добрая, всех дураков подбирает. И для тебя найдется место». Но Журавлев был в поле, а магазин — вот он, рядом. Стакан водки, занюханной рукавом, распалил Григория, настроил на воинственный лад. Ему ни Журавлев, ни черт, ни дьявол не страшны.