— Что-то лицо твое мне знакомое. А вот где встречались, не помню. Но встречались, это точно.

— Да куда уж точнее, — заулыбался Басаров. — Мы ж вместе газопровод тянули. А? Я еще жалобу на тебя писал, что с народом как барин держишься. Помнишь? Тебе же выговор тогда по партийной части врезали. А?

— Вспомнил, — упавшим голосом ответил Перескоков. — А ты что, действительно полез бы драться? Только честно.

— Врезал бы! — вполне серьезно ответил Егор Харитонович. Небрежным швырком он надел фуражку и двинулся к выходу. — Это хорошо, между протчим, что мирно расходимся и быстро. А то пришлось бы мне мотаться по городу и управу на тебя искать. И нашел бы! Мне лично — так пускай все огнем полыхает. А тут — шалишь! Егора Басарова голой рукой ни за какое место не ухватишь. Так что извиняюсь и протчее.

Назад в Хомутово Егор Басаров возвращался под вечер. По бокам от прямой серой ленты асфальта, уходящей на юг, резво бежали поля, густо усыпанные желтыми проплешинами. У березовых колков не было их извечной веселости и нарядности, а стояли они, как бы отбывая тяжкую повинность.

Поглаживая тяжелыми пальцами лежащие на коленях свертки с городскими гостинцами, Басаров размышлял в привычной манере — сразу обо всем, сбивая мысль и путая ее. Так скользит разная мелочь-легкость. Сверк — и пропала, нет ее. Но вот что показалось ему удивительным: после утреннего недосыпа, дневной беготни-маятни по большому городу голова была светлая, легкая, а на душе какая-то томительно-чуткая сладость. Так бывает, когда исхлестанный каленым банным паром вывалишься в прохладу предбанника, грохнешься на чистый желтый пол, зажмуришь глаза — и покажется тебе, что ты это уже не ты, а кто-то невесомый и бесплотный, в любой миг можешь взлететь наподобие птицы и заскользить над землей на приятной тебе высоте.

Бывает такое у Егора Харитоновича. Хоть редко, а бывает. Тогда Клавдия обязательно скажет: «Ты нынче, Егорушка, как ангел».

Автобус тряхнуло на выбоине, и Басаров вернулся в реальный мир, который бежит и бежит мимо. Будто машина замерла в центре огромного круга, а все остальное вращается — в отдалении медленно, вблизи быстро. Вон прошмыгнул придорожный березовый колок — уже без листьев, мертвенно-белый, обреченный зноем на полное высыхание. Издавна селились тут грачи, на каждом дереве густо налеплены их лохматые черные гнезда. Но нынче весной птица ушла отсюда и вряд ли когда вернется.

Грачиный колок уже пропал из глаз, а Егор Харитонович все выворачивал шею, оглядывался. С жуткой зримостью он вдруг представил: а если хомутовцы, люди из других деревень окажутся в положении этих грачей. Тогда что? Тогда как? Егор Харитонович поежился от внезапного холода, пронзившего его.

Но вслед за этим подумалось ему и о другом. Все происходящее и все, что случится еще до конца этого долгого жгучего лета, непосредственно коснется его, и сам он, Егор Басаров, захочет того или нет, станет делать все, что определится ему строгой разнарядкой общего труда… Видать, не растерял еще Егор, не растворил в мелочах то коренное и главное, что незримыми нитями привязывает человека к родной земле. Большей частью это главное бывает скрыто шелухой и обнажается в какой-то урочный час. Где бы теперь и какой бы ветер странствий катил Егора по земле, но вот вывел его Кутейников на скамеечку за ворота, разбередил душу, а потом вроде случайно попадался на пути почти каждый день и опять говорил, говорил, говорил… Может, из-за него, а может и сам по себе, Егор Харитонович стал утверждаться в мысли, что как земля нужна ему, так и он сейчас позарез нужен страдающей земле.

В конце мая было принято постановление обкома партии и облисполкома о неотложных мерах по оказанию помощи совхозам и колхозам в связи с засухой. Областная газета напечатала его на первой странице, на месте передовой статьи, подчеркнув тем самым особую значимость документа. В постановлении все было расписано до подробностей: что делать, когда делать, кому делать. По сути объявлялась мобилизация всех ресурсов и резервов области на преодоление стихийного бедствия.

Одни, прочитав газету, ужаснулись суровости формулировок. Неужели, удивились они, надо говорить о таких вещах открыто, создавать почву для паники? Неужели действительно засуха или поторопились с определением? Неужели до того дошло, что надо поднимать всю область?

Другие, прочитав, усомнились в реальности намеченного. Разве можно за месяц с небольшим сделать оросительные системы на тринадцати тысячах гектаров, построить десятки кормоцехов, изготовить на заводах, помимо основной продукции, насосные станции и дождевальные установки, арматуру и запасные части, оборудование для кормо-приготовительных цехов, емкости для перевозки и хранения воды?

В разных министерствах уже прикидывали, что можно дать области, оказавшейся в эпицентре засухи. Запрашивались южные районы об ожидаемом сборе соломы, которую можно будет спрессовать и отправить на Урал. Запрашивались сибирские области о травостое в тайге, возможностях взять это никогда не кошенное сено и вывезти его. В Белоруссии и Прибалтике уже прикидывали, сколько можно дать Уралу картофеля. Из Средней Азии и Молдавии пошли составы с первыми овощами…

Область жила, работала. Плавила металл, собирала машины, как положено и как должно быть. И каждый понимал: да, засуха страшна, но есть на нее сила — и немалая, она одержит победу, какого бы труда это ни стоило.

Партийное собрание было назначено на восемь часов, но Павел Игнатьевич засобирался чуть не с обеда.

— А что? — объяснил он жене, которую на хуторе стар и мал зовут Семенихой за крутость в ходьбе и работе. — Пока до Хомутово добреду — клади для верности полтора часа. К дружкам-старикам заглянуть надо. А там и вечер подкатит.

— Рубаху чистую надень, — сердито подсказала Семениха. Она нынче что-то не в духе, а отчего — сама не поймет. То ли жар давит и кружит голову, то ли еще что. Она сидит у стола, скрестив на груди коряжистые, в прах изработанные руки, все в крупных синих прожилках. Сидит не вольно и праздно, а в каком-то напряжении, готовая сорваться, куда-то бежать, что-то делать в один дух, будто гонят ее или семеро по лавкам сидят.

Павел Игнатьевич открыл протяжно скрипнувшую дверцу шкафа, примерил новую рубашку, Ольгин подарок на день рождения, но не понравилась: воротник твердый, как из жести, режет шею. Взял другую, разношенную, привычную.

— Назад, может, Алешка привезет. Ольгу, может, сговорю в гости. Так что похлопочи тут, — наказал старик уже с порога. — Рыбки пожарь, еще чего соленого-сладкого.

— Уж как-никак! — ворчливо отозвалась Семениха. Не любит она, когда старик лезет не в свое дело. — Прямо разбежалась твоя Ольга! Другая б хоть не душой, так совестью. Вид бы хоть показала. А она чё? Цельный год на хутор глазом не глянула. Стыдобушка!

— Завела-поехала! — Павел Игнатьевич машет рукой и выходит.

— Заступник какой! — кричит Семениха уже вслед. — Бабы замуж выходят детей рожать, а не книжки читать. Ишь, деревенская жисть ей не глянется! Назьмом пахнет! Загубил Алешка свою голову, не послухал отца-матерю!

Горькой слезой залилась старая. Кому не понять, а кому и понять. Алешке досталась вся нерастраченная на старших детей любовь. Для матери он все еще ребенок. Большой, но бестолковый, всякий может его обидеть и обмануть. Та же Ольга обидит.

Права ты, старая, кругом права, — думает Павел Игнатьевич, мелкими шажками будоража дорожную пыль. Коль на деревню настрой имел, нечего было зариться на городскую. Но тут же осекает себя: да какая теперь разница, что деревенский, что городской. Одинаково одеты, одинаково грамотны, одно едят, одно пьют, на одинаковых машинах ездят…

Примерно в километре от хутора затянутая чахлым подорожником тропа резво взбегает на пригорок. Здесь редко стоят старые сосны, вроде стражей тишины и покоя. Куда бы и как бы ни спешил Павел Игнатьевич, а тут всегда остановка, чтобы глянуть с бугра на камышовые заводи Большого озера, на свой хутор, ласточкиным гнездом прилепленный к берегу.