В баре «Менделеев» грезили о свободе и поощряли свободные нравы. Но Геннадий не мог себе позволить этого. Вот этого самого – полной вожделенной свободы.

И не жена в том виновата, нет, нет, она как раз понимала его и жалела. Да, Женя жалела его. И он ценил это в ней, как великую драгоценность, как подарок судьбы.

Он вспоминал один случай из их жизни. Когда он метался в жару, схлопотав сильнейшее воспаление легких. И жена, нежная и верная, не отходила от него ни на шаг. Обнимала его в их супружеской постели, обнимала, чтобы унять его жар, чтобы помочь ему выкарабкаться. Он постоянно чувствовал ее возле себя – ее голову у себя на плече. Она поила его теплым чаем и давала лекарства. А потом ложилась рядом снова, обнимала и тихонько начинала рассказывать какую-то бесконечную сказку. Он не помнил, не вникал, сжираемый температурой, лишь крепче прижимался к жене, веря, что это исцелит его и не даст умереть.

Словно мать, которую он плохо помнил, так как остался рано сиротой, так вот… словно мать, жена Женя ухаживала за ним тогда. И то были лучшие, сладчайшие их супружеские объятия.

Другими вечерами, уже после болезни, когда жизнь наладилась, когда время миновало, все у них с женой проходило по-иному.

Они возвращались вечером в дом в Прибрежном. Уходили в свою спальню, беседовали о повседневных делах. Жена ложилась в постель, отодвигалась к краю, включала свет и долго читала. Он лежал на своей половине кровати и притворялся спящим.

Утром он порой смотрел на книги, что читала жена на ночь – в основном бульварные любовные романы в ярких обложках.

К происшедшему с ней Кора отнеслась тупо философски.

Ее и подружку Маришку-карлицу патруль Прибрежного ОВД прямо из местной поликлиники доставил домой – в съемную однокомнатную квартиру на улице Космонавтов. Проводили полицейские до двери.

Кора с трудом опустилась на колченогий стул в тесной прихожей, сняла туфли, потом через голову стянула разорванное, залитое зеленкой платье. Осмотрела пальто – тогда перед нападением в машине она его не надевала. На пальто зеленка не попала, но пальто – все в грязи, это оттого, что Кора упала, когда на нее налетели парни из Лиги, и не удержала его в руках.

Пальто нападавшие топтали ногами.

Карлица Маришка начала сразу суетиться в квартире по хозяйству. Открыла форточку в комнате, вытряхнула из пепельницы окурки. Сказала, что сейчас приготовит ужин, благо в холодильнике замороженные котлеты, сосиски…

Или, хочешь, пожарю картошки с салом?

Кора, ты слышишь меня? А хочешь, я сварю кофе?

Кора кивнула и прошла в ванную. Там сняла с себя лифчик и только после этого глянула в зеркало.

Сине-багровые кровоподтеки во всю грудь. Врач в поликлинике осмотрел ее очень внимательно. И посоветовал через пару дней снова прийти сюда же, в районную, и записаться на прием к эндокринологу.

Кора вспомнила, как, сидя в коридоре, она слышала громкий разговор той молодой начальницы полиции, майорши, что вместе с патрульными сопровождала ее в поликлинику. Майорша (фамилию Кора забыла) по телефону говорила кому-то очень настойчиво: «Мне надо, чтобы были побои средней тяжести, а не легкие. Мы сейчас сделаем ей рентген, посмотрим, все ли в порядке с ребрами. От тяжести телесных зависит будущее этого дела. Я не выпущу подонка, напавшего на нее!»

Рентген сделали. Ребра не пострадали. А вот вся грудь горела огнем, болела нещадно.

Кора и к этому относилась философски. Ну, болит… Надо терпеть.

В то, что посадят того из Лиги кротких, который напал на нее и бил, она не верила.

И в правосудие никакое она не верила.

Не имела она веры и в закон.

Просто в душе ее теплилась благодарность к этой майорше. И к ее подруге – длинноногой, такой серьезной, сдержанной, ездившей вместе с ними в поликлинику.

Катя и не подозревала, что Кора думает о ней вот так…

А Кора испытывала острое чувство благодарности к ней и к Лиле за то, что заступились, что взяли под защиту.

Но чувство это еле мерцало, потому что…

Да что они, две эти девчонки в погонах, могут сделать, – думала Кора, – когда идет такая махина, такой каток нетерпимости и злобы.

К ней, лично к ней. И только за то, что у нее растет борода.

Принимают ее за переодетого мужчину, за трансвестита, подражающего Кончите Вурст, и стирают в порошок.

Господи ты боже мой, стирают в порошок, оскорбляют, бьют – только за это!

Даже не разобравшись…

Кому надо разбираться, когда можно бить.

И что сделают две эти девчонки из полиции против всей этой бешеной ярости? Что они могут, лишь сами пострадают, возможно. Вон этот из Лиги кротких грозился куда-то звонить.

Наверное, есть куда, раз он так в этом уверен. И угрожает.

Больше всего Кору убивало то, что в этом деле стирания в порошок участвовали не просто хулиганы или пьяные отморозки, но какие-то святоши, говорившие о Боге. А она книжки ведь читала про религию. И молилась, да, было время, когда она очень жарко молилась, просила у Бога чуть ли не на коленях, чтобы волосы не росли так густо. Чтобы не делал он из нее окончательного урода, отщепенца, парию, на которого люди смотрят и отводят глаза.

Да, она читала всякие книжки и верила, что в час Нагорной проповеди, когда Христос говорил с народом, приходили, стекались, сползались послушать его не только люди здоровые, крепкие, нормальные со всех точек зрения, но и убогие. Калеки, прокаженные, безногие, те, у кого рос горб или имелся зоб, кого донимала трясучка, кто бился в припадках, у кого внезапно отказывала нормально работать эндокринная система – мужчины, у которых припухала грудь и увеличивались соски, а бедра обрастали женским жиром, женщины, внезапно чувствовавшие, что независимо от своей воли или желания обретают некую ненужную «мужественность», становясь неинтересными для противоположного пола. Гермафродиты, наделенные природой так щедро и безжалостно и тем и этим, как в клетке запертые в собственном теле, сходящие с ума от фобий пограничного состояния между полами, карлики и великаны, люди, мучающиеся от незаживающих язв и фурункулов на лице и теле, от жестокой формы аллергии. И такие вот, как она, Кора, страдающие «избыточной волосистостью», как это называли врачи.

И все эти убогие слушали там, на горах, на вольном воздухе Нагорную проповедь и плакали, и просили, и верили, что Христос поможет. И если говорит он, что нет «ни эллина ни варвара», то, значит, нет и ни здорового, ни убогого, нет ни красавца, ни урода, ни того, у кого все с генетической наследственностью нормально, ни того, у кого в генетике какой-то врожденный дефект, сбой. А все равны. Все равны… Все одинаково плачут, и просят, и надеются на лучшее. И если Христос исцеляет и защищает, то и те, у кого имя его не сходит с уст, – тоже должны защищать.

Ну, пусть не защищать. Если эти святоши, кроткие, не хотят, если им противно, ладно, это еще можно стерпеть, бог им судья.

Но пусть хоть не бьют тяжелым ботинком в женскую нежную грудь.

Кора, полуголая, смотрела на себя в зеркало ванной. Женщина с бородой. Женщина – у нее растет борода. Женщина, которую все принимают за переодетого трансвестита, за копию Кончиты Вурст.

А та, то есть тот, ведь хотел лишь привлечь к этой, именно этой проблеме внимание. Показать, что и чудной нелепый урод – женщина с бородой – имеет, да, да, да! – имеет право на признание, триумф и счастье.

И на любовь тоже имеет право.

Любви-то ведь совсем почти не достается на долю убогих.

Кора смотрела на себя в зеркало ванной. Дефицит любви… Едва она в юности начала осознавать, как чудесно быть любимой, все ее надежды на это рухнули.

Волосы начали расти.

После восемнадцати лет сначала волосы появились на ногах – вдруг густо обросли темными волосами икры и даже коленки.

Потом волосы вылезли и на ляжках. И все гуще, все обильнее. Особенно на внутренней стороне. К девятнадцати годам они уже напоминали густую шерсть. И она, Кора, тонны эпиляционного крема на себя изводила. Но все без толку.