Между прочим, наблюдение Нюквиста довольно-таки примечательно. О том, что Бергман не разозлился, он говорит так, будто речь идет о родителе, терпеливо закрывающем глаза на выходки своего ребенка. Вполне понятная реакция Ульман, похоже, мужчин не огорчила. Вероятно, Нюквист не догадывался, но Бергман-то должен бы понимать, что его привычка сводить бывших жен и любовниц на щекотливых съемках может создать проблемы. Видимо, он никогда об этом не задумывался. Во всяком случае, вспышка гнева именно по такому поводу едва ли оправданна. Нюквистова манера выражения указывает на то, что Бергман сдержал злость и действовал, руководствуясь рациональными соображениями; производство фильма обходилось дорого, и вспышка гнева со стороны режиссера наверняка бы лишь ухудшила ситуацию и усугубила эмоционально слабую позицию Ульман. Но Бергман есть Бергман, окружающие предоставляли ему неограниченное право поступать так, как он считает нужным.
Селим Карлебу скончался в мае 1982 года. Дочь Ингрид, уже совладелица фирмы, унаследовала еще больше акций и стала обладательницей контрольного пакета. Позиция Яна-Карла фон Розена как исполнительного директора ослабла, и Ингмар Бергман давил на него. Когда он и экс-жена однажды разошлись во мнениях по какому-то деловому вопросу, телефонную трубку взял режиссер: “Позиция у тебя чертовски неприятная, и должен тебе сказать, ты тут ничего не выиграешь!” Фон Розен ответил, что он пока что директор, а значит, имеет полное право отстаивать свое мнение. На что Бергман бросил: “Ну и черт с ним”.
Фон Розен возразил, что не вмешивается в бергмановское руководство Драматическим театром и режиссеру тоже незачем указывать ему, как надо управлять фирмой. “Тут он расхохотался, по своему обыкновению. “Пожалуй, можно и так сказать”, – отозвался он”.
Ингмар Бергман крайне немногословен касательно начала своих отношений с Ингрид фон Розен. В “Волшебном фонаре” он называет ее сперва “милым другом”, который заботился о нем, когда в 1957-м он слег с воспалением легких. “Мы с Ингрид были знакомы уже семь лет”, – пишет он, а значит, познакомились они еще в 1950-м. “Нам было особо не о чем разговаривать, однако нравилось быть вместе”. Примерно через тридцать страниц, где о ней нет ни слова, они вдруг уже женаты. Он полностью опускает супружескую драму, случившуюся по его милости. Ведь так великому режиссеру куда удобнее.
В беседах с журналистом и писателем Микаелем Тиммом он тоже умолчал о ранних этапах отношений с Ингрид фон Розен. Тимм утверждает, что они были знакомы с 40-х годов, но как познакомились, Бергман говорить не хотел. До самой своей кончины молчал о времени до их женитьбы. Возможно, размышляет Тимм, дело в том, что он чувствовал: собственная его взрослая жизнь отмечена той самой двойной моралью, которую он критиковал в своих ранних фильмах и пьесах.
Однако в 2004 году Бергман рассказал, что познакомился с Ингрид фон Розен “случайно, поздней осенью 1957 года” и что дружба переросла в роман, “который с несколькими перерывами продолжался до лета 1969-го”. Даже в восемьдесят шесть лет он не мог – или не хотел – вспомнить, когда встретил ее впервые. И это не единственный раз, когда он не в состоянии вспомнить точно. Безусловно, возникает впечатление, что он всю жизнь адаптировал свой рассказ, чтобы вытерпеть себя самого, рисовал картину, которая в каждом конкретном случае лучше всего служила его целям. Пожалуй, это не удивительно, даже вполне по-человечески. Интересно только, что этот закоренелый лжец занимал неоспоримо авангардную позицию и вышел из всей своей лжи целым-невредимым.
Чтобы справиться с угрызениями совести, Ингрид Бергман ходила на терапевтические беседы к пастору, а позднее к придворному проповеднику Людвигу Ёнсону. Можно сказать, она оставила после себя разрушения, подобные тем, какие неоднократно оставлял после себя Ингмар Бергман, – брошенных детей и обманутого, преданного и растерянного партнера.
Ингрид Бергман хотела, чтобы, когда она и Ингмар бывали в Стокгольме, младшая дочь Мария жила у них на Карлаплан. Но Ян-Карл фон Розен воспротивился, хотя и не имел опеки над девочкой. Он считал, что для Марии это будет слишком резкая перемена обстановки, а ей нужна защищенность общества брата и сестер в доме, где она росла. Фон Розен видел, что бывшая жена целиком приспособила свою жизнь к капризному и непредсказуемому режиссеру. Детям приходилось довольствоваться временем, какое оставалось у нее после того, как режиссер получит все, что ему требуется в форме поддержки, ободрения, заботы. Ингрид Бергман знала его вдоль и поперек, гибко следовала его эмоциональным перепадам, решала все практические вопросы, связанные с жильем, подвозила его, переписывала начисто сценарии, следила за его расписанием, назначала встречи.
Когда Ингмар Бергман бывал занят в других местах, жена могла посетить своих детей на юрсхольмской вилле, но, по словам Яна-Карла фон Розена, встречи происходили в обстановке, похожей на увольнительную, – она, так сказать, ненадолго освобождалась от своих задач, и дети, хочешь не хочешь, обходились этими крохами.
Ингрид, учитывая ее позицию в обществе и в буржуазных кругах, а также ее и мое семейное происхождение, в высшей степени приспособилась к Ингмару. Отпустила швартовы и плыла по течению.
В течение нескольких лет режиссер оставил Кэби Ларетай ради Лив Ульман, а затем обманул Ульман, тайно вступив в любовную связь с замужней Ингрид фон Розен. Чтобы жить таким манером и оставаться в добром здравии, необходимо слишком многое вытеснить и слишком жаждать вдохновения. В этом смысле Бергман был человек весьма особенный, и невольно возникает вопрос, что, собственно, происходило внутри него. В 70-м у него вроде как открылось прозрение. Он работал над сценарием “Прикосновения”, истории о жене врача (Биби Андерссон), которая заводит роман с американским археологом (Эллиот Гулд), и в ходе работы над фильмом написал признание вечного изменника, которое цитируется в книге Микаеля Тимма о Бергмане “Страсть и демоны”:
Он ужасно страдает от своей лжи. Это почти невыносимо, и порой он едва не сходит с ума. Правду я почти забыл, забыл, каково ее ощущать и как она действует. Но я тоскую по ней. Мечтаю о правде. Даже готов понять мелодраматическое выражение: я жажду правды, как чистой свежей воды. Отчаянно жажду и так ужасно все для себя запутал. Порой я испытываю глубокое внутреннее отвращение ко лжи. Вроде как тошноту. И у меня такое чувство, что я живу на грани правды или жизни в правде, надо лишь набраться храбрости и сделать шаг. Но очень многое парализует меня. В самом деле? Не только вопрос рискнуть и сделать шаг? Может, здесь речь идет еще и об унижении и недоверии к тому, кто был подвержен заблуждению заранее предполагать неспособность человека выдержать правду. И все кратковременные приятные ситуации, которые покупаешь полуправдой или ложью. А все от неверия, что правда имеет значение, что вообще-то безразлично, говоришь правду или лжешь, думая, что выгоднее солгать.
Людвиг Ёнссон был распорядителем на свадьбе Ингмара и Ингрид Бергман, а режиссер участвовал в одном из ёнссоновских ток-шоу на телевидении, под заголовком “Как мы поступаем со своей нечистой совестью?”. Более подходящего гостя, чем Бергман, трудно себе представить. Ёнссон дал супругам добрый совет: покончить с прошлым. Когда затем Ингрид Бергман продолжила терапевтические беседы с пастором, вероятно, именно Ёнссон в конце концов заставил ее говорить в открытую и рассказать Яну-Карлу фон Розену, что биологическим отцом Марии фон Розен был не он. Фон Розен и сам это подозревал, еще когда Мария была маленькая. Ведь он был осведомлен о бергмановском прошлом, знал о его женщинах и о дурной привычке не пропускать чужих жен, а значит, вполне логично мог предположить, что Бергман сделал ребенка его жене. Однако когда он намекал о своих подозрениях, жена отвечала негодующим протестом.
