Итак, Карин Ланнбю посчитала, что ее любовник, молодой многобещающий театральный режиссер Ингмар Бергман, довольно болтлив по части секретной деятельности брата и что Дага Бергмана необходимо предупредить.
К тому же она солгала о своих отношениях с Ингмаром, утверждая, что они знакомы шапочно.
Еврейский парнишка Макс Гольдштейн, впоследствии Маго, знаменитый художник по костюмам и сотрудник Ингмара Бергмана, приехал в Швецию как беженец. Его кузен Дитер Винтер точно так же спасся от нацистских концлагерей и жил теперь в семье пастора на Стургатан. Как-то раз Винтер послал Гольдштейна на сёдермальмскую квартиру Карин Ланнбю с пакетом еды для Ингмара Бергмана.
Открыла мне женщина с густыми рыжими, как кетчуп, волосами того оттенка, какой мне в ту пору совершенно не нравился; у нее за спиной мелькнул долговязый бледный молодой человек, который посмотрел на меня с весьма дружелюбным любопытством. Про рыжую я слыхал, что она сочиняет книги, и мне это показалось интересным, —
пишет Маго в своих мемуарах.
Долговязый бледный молодой человек, разумеется, Ингмар Бергман. Квартира была тесная, обставлена по-спартански – книжный шкаф, два стула, письменный стол с настольной лампой и два застланных матраса. Еду готовили в шкафу, пишет Бергман в “Волшебном фонаре”, а в умывальном тазу мыли посуду и стирали. “Мы сидели каждый на своем матрасе и работали. Мария непрерывно курила. Чтобы спастись, я открыл ответный огонь. И очень скоро стал заядлым курильщиком”.
Как полагает Марианна Хёк, Карин Ланнбю распахнула перед Ингмаром Бергманом горизонты, какие ему, классически образованному пасторскому сыну, и во сне не снились. Она вытащила его из привычного окружения, вспорола защитную оболочку его буржуазного воспитания, вывела из духовной лености и оставила метку на всю жизнь. “Лечение радикальное, но закаляющее”. Здесь Хёк и Бергман более-менее согласны касательно влияния, которое оказала на него Ланнбю, и не удивительно, ведь главным источником информации для журналистки был сам режиссер. Вдобавок, пишет Хёк, Ланнбю первая действительно поняла, что в нем есть нечто особенное, и убедила в этом его самого.
Неоднозначность обстоятельств еще возрастает, когда весной 1941 года Ланнбю докладывает Главному штабу о происходящем в семье любовника. Объектом ее интереса был проживавший там молодой человек:
У главного пастора Бергмана, Стургатан, 7, уже два года из милосердия проживает немецкий юноша-полуеврей, беженец Дитер Мюллер-Винтер. Отец его – ариец, немецкий полковник-артиллерист, дворянин. Мать – еврейка, приехала сюда позднее, чем сын, сейчас возглавляет беженский приют Иудаистской общины. Эмиграция молодого человека кажется мне странной: он приехал сюда по паспорту с выездной визой, с солидным багажом, в 1939 году (уже в 1938-м даже немцам-арийцам с хорошими национал-социалистическими связями было сложно получить заграничный паспорт), указал, что переночует у Бергманов, а на следующий день уедет в Умео и приступит там к работе. Как выяснилось, это был обман: социальное ведомство заявило, что разрешения на работу не выдавалось и получить его было невозможно. Эмиграцию он мотивировал страхом перед трудовой повинностью, ибо как полуеврей рисковал, что с ним будут обходиться плохо. Он близко общается с немецко-еврейским беженцем по фамилии Филиппи. Изучает немецкий в Высшей школе. Если вам известны и интересны эти два немецких имени, я присмотрюсь к юноше внимательнее.
Ланнбю спрашивала также, не надо ли ей выяснить, имел ли Эрик Бергман в нацистской Германии возможные особые контакты, которые помогли Дитеру Винтеру обойти выездные инструкции. Согласно более позднему донесению, именно доброе имя пастора и его церковные контакты фактически спасли Дитера, а затем и его мать. Он сумел выправить для юноши шведский паспорт беженца и тем самым уберег его от призыва в вермахт. И опять-таки имя Эрика Бергмана побудило Адольфа Эйхмана, одного из зачинщиков Холокоста, дать добро на выезд в Швецию матери, госпожи Винтер.
Роман сына с Ланнбю отнюдь не радовал Эрика и Карин Бергман. Особенно огорчалась Карин, впрочем, она вообще все чаще огорчалась по поводу отношений сына с женщинами. Можно только гадать, что бы произошло, знай они, что Ланнбю вдобавок сообщала военным и полицейским разведкам щекотливые подробности семейных обстоятельств, в частности насчет Дитера Винтера, к которому Карин и Маргарета относились особым образом. Первую дневниковую запись о нем Карин Бергман сделала в октябре 1938 года: “Письма от Винтеров из Берлина. Она просит что-нибудь сделать для ее сына, Дитера”.
В автобиографической книге “Зеркало, зеркало…” Маргарета Бергман рассказывает предысторию. Вместе с подругой Ингой-Лилль она навестила летом подругиных родственников в австрийском Брегенце на берегу Боденского озера. Инга-Лилль довольно долгое время переписывалась с Дитером Винтером и заочно влюбилась в него. На обратном пути девушки задержались в Берлине и побывали дома у Винтеров, которые прятались у матери в спальне, выходившей во двор. Окна на улицу были разбиты, на полу так и валялись осколки стекол, выбитых шайкой юных нацистов.
Мать Дитера в отчаянии рассказала, что нацисты, зная, что они по-прежнему живут в этой квартире, могут в любую минуту прийти за ними и отправить в концлагерь. Брегенцский дядя Инги-Лилль был убежденным нацистом, и через его жену Инга-Лилль узнала о преследованиях евреев, цыган, коммунистов, инвалидов. Она слышала о пытках, о внезапных ночных арестах. Много лет спустя взрослая Маргарета размышляет о невероятной наивности родителей, пославших дочерей совершенствоваться в немецком языке в тот мир, о котором определенно не знали ничего.
Госпожа Винтер рассказала Маргарете и Инге-Лилль о положении евреев. И в свою очередь попросила рассказать всем в Швеции о том, что творится в Германии. Еще она попросила во имя всего святого спасти ее сына, а он стоял в дверях и слушал. В тот миг, когда Маргарета Бергман увидела тонкое, ранимое лицо юноши и буханку хлеба в его руках, она сразу влюбилась.
Один час в этой комнате взорвал мою ограниченность, мой дурацкий кокон, и я всем сердцем постараюсь спасти этих двоих – мать и сына. Каким образом, я пока что не имею представления. Но, отламывая куски черного хлеба для нас и для своей матери, он ломает и мое эгоистичное и наивное “я”, избавляет меня, пусть даже ненадолго, от страха неизвестно перед чем, порожденного безопасностью, в которой я росла.
В марте 1939-го Дитер Винтер прибыл в Стокгольм. “На редкость чистый юноша лет 17–18, с легкой улыбкой, напоминающей улыбку старика, человека, который много видел и много страдал”, – записала в дневнике Карин Бергман. С приездом Винтера и участием в судьбе его семьи Бергманы непосредственно и лично вовлеклись в ход европейских событий. Даже Даг Бергман как будто бы понял, что был ослеплен своим восторгом перед нацизмом. “Неописуемо мрачный настрой витает вокруг, все охвачены полнейшим пессимизмом. Но я поневоле должен признать, что Германию необходимо разбить любой ценой, иначе никому больше не жить в мире и покое”, – писал он домой в одном из августовских писем 1939 года.
Десятого сентября скончался отец Дитера Винтера, и вечером Карин Бергман видела просто одинокого плачущего ребенка, трогательного в своем стремлении не падать духом. Вдобавок он боялся за свою мать, которая тогда еще находилась в Берлине, и в страхе горевал по разбитым иллюзиям, касавшимся едва ли не всего в жизни. Четырнадцатого сентября, когда в Германии хоронили отца Дитера, Эрик Бергман распорядился звонить в колокола церкви Хедвиг-Элеоноры.
Возлюбленный Маргареты Бергман жил с ней под одной крышей, однако зарождавшийся роман очень скоро обернулся ужасным сексуальным переживанием. Она подробно пишет об этом в книге “Зеркало, зеркало…”, где ее брат Ингмар (там его зовут Лео) объясняет, почему Дитер по-прежнему живет в семье Бергман, хотя его мать теперь тоже в Стокгольме.
