Рэнди потер лицо руками, вытянул губы трубочкой, выдохнул воздух.

– Какого черта… я всегда хотел играть, как Чарльз Уотс.

Он понюхал кокаин в фургоне Пайка, перед тем как они начали играть. Нос его жгло, он потер его, прежде чем идти на сцену.

Они начали первый тур, и Рэнди играл с закрытыми глазами. Когда он открыл их чуть позже, то увидел Рысака впереди всех. Он сидел на своей доске, устремив взгляд на Рэнди, и отбивал на колене такт голубыми палочками. Да, ничего не скажешь, его почитали как героя. Потрясно. Почти так же потрясно, как и ощущение, которое он начинал испытывать.

Перед толпой стояло несколько девочек-подростков в бикини с полосками загорелых плоских животов. Одна из них, с каскадом золотистых волос, покрывающих лопатки, не отрывала от него глаз. Он сразу мог выделить вот таких, готовых на все. От него только и требовалось, что взглянуть на нее несколько раз, изобразить подобие улыбки, которой она от него ожидала, и во время перерыва стать рядом, не слишком близко, но достаточно, чтобы она поняла, что понял он, и ждать, чтобы она сама подошла поближе. Разговор всегда был один и тот же:

– Привет.

– Привет.

– Ты молодец.

Он откровенно оглядит ее грудь и бедра.

– Ты тоже. Как тебя зовут?

Тут надо заявить, что одна песня посвящается ей. После этого забраться в ее трусики не составит никакого труда.

Сегодня тем не менее песня посвящалась Рысаку. Рэнди поднес микрофон к губам и сказал:

– Я бы хотел посвятить эту песню маленькому носильщику. Рысак, это тебе.

И когда Рэнди отбивал ритм «Хорошенькой женщины», он напрочь забыл о той хорошенькой, что там стояла, наслаждаясь восхищением, которым светилось лицо мальчика.

Это случилось, когда они кончили вторую песню. Рэнди почувствовал: что-то с ним не так. Сердце вдруг бешено заколотилось, и его охватил страх. Он повернулся, чтобы попросить помощи у Пайка, но увидел лишь его спину в свободной черной рубашке, пересеченную по диагонали ремнем, и широко расставленные ноги.

Господи, его сердце! Что происходит с сердцем? Казалось, его удары поднимали волосы на голове. Мальчик смотрел на него… У Рэнди пропало дыхание… трудно играть… кругом люди… нужно доиграть до конца… все кружится… о-о-о! Хорошенькая женщина!

Песня заканчивается…

– Пайк!

Все внутри него дрожит… сердце выскакивает из груди… над ним наклоняется лицо Пайка, отделяя его от толпы…

– Все в порядке, старик. Первый раз всегда так. Подожди, потерпи минуту. Это пройдет.

Он сжимал руку Пайка.

– Нет, нет. Мне плохо, старик… сердце…

Пайк, злясь, приказывает свирепым шепотом:

– Пройдет, старик. Вокруг сотни людей. Пройдет через минуту. Не подводи нас!

Тик, тик, тик… палочки бьют по барабану… мальчишка наблюдает за ним с тротуара, лупит своими голубыми палочками… все кружится… так кружится… уйди, мальчик… я не хочу, чтобы ты смотрел на меня. Марианна, я хочу стать другим для тебя… сердце лупит, как стук барабана… пол рвется ему навстречу… удар головой… стул валяется в ногах… он смотрит в голубое небо…

Оркестр сыграл еще несколько так-тов, прежде чем они поняли, что барабан молчит. Когда музыка прекратилась, толпа подалась вперед. Все поднимались на цыпочки, чтобы разглядеть, раздались обеспокоенные голоса.

Дэни Скарфелли первым подбежал к Рэнди, наклонился над ним через бас-гитару, висящую у него на плече:

– Господи, Рэнди, что с тобой, старик?

– Позови Пайка… где Пайк?

Дэни вскочил на ноги, задев его барабаны.

Рэнди лежал, скованный страхом, а сердце его, казалось, билось уже в ушах.

Лицо Пайка в рамке неба появилось над Рэнди.

– Пайк, мое сердце… Я умираю… помоги мне.

Гул голосов:

– Что с ним?

– Приступ эпилепсии?

– Позвоните по 911!

– Держись, Рэнди.

Пайк спрыгнул со сцены и побежал.

– Где телефон? Эй, кто-нибудь! Где тут телефон?

Он увидел, что к нему бежит полицейский, голубой значок отсвечивает на голубой рубашке.

– Офицер…

Полицейский пробежал мимо и вскочил на сцену, Пайк за ним.

– Кто-нибудь знает, что с ним? – спросил полицейский, наклоняясь над Рэнди.

Пайк ничего не сказал.

Остальные ответили, что не знают.

Рэнди пробормотал:

– Сердце…

Полицейский схватился за рацию на поясе.

Рэнди лежал, окруженный толпой, с полными ужаса глазами. Он схватил Дэни за рубашку и прошептал:

– Позвони моей маме.

Бесс и Майкл, к счастью, не подозревающие о случившемся в десяти милях от них, в Уайт-Бер-Лэйке, встретились в больнице, украдкой поцеловались в коридоре, улыбнулись в глаза друг другу и, держась за руки, вошли в комнату Лизы. Она была одна с Натали. Мама спала, а человечек покряхтывал в пластиковой колыбели. Комната была полна цветов. Пахло бифштексом с луком – остатками завтрака Лизы, которые еще не успели убрать.

Бесс и Майкл прошли на цыпочках к колыбельке и стали по ее сторонам, разглядывая внучку.

Они говорили шепотом.

– Посмотри на нее, Майкл. Правда, она красивая?

Бесс обратилась к ребенку:

– Привет, драгоценность. Как ты сегодня? Ты выглядишь гораздо лучше, чем вчера.

Они оба наклонились и дотронулись до ее одеяльца, коснулись щечек. Майкл прошептал:

– Привет, маленькая леди. Бабушка и дедушка пришли посмотреть на тебя.

– Майкл, гляди, у нее рот, как у твоей мамы.

– Как бы она ее любила.

– Да, и мой папа тоже.

– У нее больше волос, чем мне показалось вчера. Сегодня видно, что она темненькая.

– Как ты думаешь, можно ее подержать?

Бесс заглянула Майклу в глаза. Он улыбнулся заговорщически. Она подложила руки под розовое фланелевое одеяльце и вынула Натали из колыбельки. Они стояли плечо к плечу, объединенные любовью, пожалуй, самой чистой и нежной, которую когда-либо испытывали, вновь ошеломленные этим чувством завершенности, идеей, что в этом ребенке они остаются на земле в будущем.

– Она вызывает совершенно особые чувства. Правда, Майкл?

Майкл поцеловал головку ребенка, выпрямился и улыбнулся:

– Когда тебе будет год или два, ты будешь приходить к нам, Натали, и мы будем тебя ужасно баловать. Да, бабушка?