Очнувшись, Эмили осознала, что это не сон. А еще поняла, что не ошиблась, потому что детей держал уже не Морис, не Моана, а Атеа. Его улыбка была гордой, теплой, нежной и, как ни странно, немного застенчивой. Эта прекрасная картина расплывалась перед взором Эмили, потому что на глаза то и дело наворачивались слезы.

Над ней склонилась Моана. Позади стояли несколько растерянные губернатор и его жена со своими людьми, а по другую сторону — свадебные гости, и местные, и фиджийцы, уже потерявшие надежду дождаться праздничного угощения.

Эти день и вечер запомнили многие. Во дворе дома священника развернулось настоящее действо.

Воздух наполнял барабанный бой: казалось, будто стучат десятки огромных сердец. Обмотанные тканью тела легко двигались вокруг костра; их танец повторяли весело метавшиеся тени. Закатный свет причудливо переливался на залитых потом плечах и лицах танцоров, придавая темной коже красноватый оттенок.

Аппетитно пахнувшие свиные туши наконец извлекли из ям. К столь желанному туземцами мясу была подана папои ма, особым образом запеченная мякоть хлебного дерева, клубни таро и горы фруктов. Ради такого праздника отец Гюильмар разрешил выставить каву.

Для виновников торжества и почетных гостей он вынес бутылку шампанского, припасенную с незапамятных времен.

— Я давно решил, что открою ее лишь тогда, когда свершится настоящее чудо, — заметил он.

В ответ Морис Тайль поставил на стол вторую бутылку со словами:

— А это от меня. К счастью, у меня есть еще одна: завтра я преподнесу ее мсье Лаво.

В виду особых обстоятельств он счел возможным отказаться от ужина в доме губернатора и отправился к отцу Гюильмару.

Атеа и Моана пили шампанское по обычаям благородных полинезийцев: не касаясь губами края сосуда, а заливая напиток тонкой струйкой прямо в открытый рот. Морис и Эмили пытались им подражать, но у них ничего не вышло, что вызвало дружный смех.

Мориса заинтересовала «Эмалаи». Узнав, что построенное Атеа судно может развивать скорость до тринадцати узлов в час, он был поражен:

— Так ведь она способна идти едва ли не быстрее большой парусной шхуны!

— Такова воля бога Тане, — скромно ответил полинезиец, заслужив очередной негодующий взгляд отца Гюильмара.

Впрочем в этот вечер все были настроены на редкость благодушно.

Эмили долгое время не могла оторваться от детей. Ей казалось чудом проводить руками по их золотистой коже, вдыхать их неповторимый запах, трогать ямочки на коленках и локотках, видеть сияние их темных глаз, любоваться их шелковистыми ресницами, губами цвета спелого граната, а особенно — слышать их лепет и смех.

Она неохотно оставила Маноа и Ивеа лишь тогда, когда они заснули сладким сном, а Морис Тайль сказал, что им всем необходимо поговорить.

Хотя его слова и были по-военному четкими и сухими, они проливались на ее сердце теплым дождем, успокаивая и согревая:

— Нам с Моаной пришлось усыновить Марселя и Иветту, чтобы увезти их из Англии, но с этим мы как-нибудь разберемся. Вернувшись во Францию, я узнал, что делу дали ход. Я побывал во многих ведомствах и рассказал все без утайки. С финансированием колоний по-прежнему плохо, но зато после проверки сведений, предоставленных мной и отцом Гюильмаром, власти приняли решение сместить здешнее начальство. И я всеми правдами и неправдами добился, чтобы меня отправили на Нуку-Хива. Разумеется, столь высокое назначение было для меня неожиданным, но постараюсь справиться.

— Наверное, вы успели привязаться к детям? — спросил отец Гюильмар.

— Конечно. Но надеюсь, в скором времени у нас появится свой ребенок. Моана беременна.

— С нами приехал еще кое-кто! — улыбнувшись, сказала полинезийка и спустила на пол крохотного котенка.

— В пути ей пришлось разрываться между заботами о детях и об этом животном, — усмехнулся Морис.

— Он приносит радость. Как и многое в нашей жизни, — сказала Моана.

Эмили тоже не могла нарадоваться, глядя на цветущую молодую женщину. Когда она узнала, что им с Моаной больше нечего делить, с ее души упал груз. Она не знала, как отблагодарить полинезийку, но, похоже, та и не нуждалась в этом. Они вели себя, как подруги, и смеялись над тем, что теперь француженка одевается как туземка, а полинезийка носит европейские наряды.

С Атеа Моана держалась, как с братом. Они и впрямь были похожи: в них текла одна и та же древняя, пламенная, гордая кровь. Узнав, что Моана собирается навестить своего отца, Атеа сказал, что тоже хотел бы повидать Лоа и попросить у него прощения.

Морис Тайль завел речь о жемчуге:

— Послушай, Атеа, прежний начальник гарнизона все время твердил, что ты владеешь каким-то кладом. Он посылал меня за ним, но я ничего не нашел. Кроме этого. — Вынув небольшой мешочек, он осторожно высыпал на стол пригоршню жемчужин. — Я продал совсем немного, для того чтобы вернуться в Париж, а после — на Нуку-Хива. Остальное отдаю тебе.

Атеа сделал отрицательный жест.

— Никакого клада нет. Жемчуг принадлежит океану, моане. Я брал ровно столько, сколько мне было нужно для украшений и обмена на необходимые вещи. Природа никогда не отказывает тому, кто приходит к ней за своей долей сокровищ. Только не надо быть жадными.

— Это жемчужины из того ожерелья, которое Атеа надел мне на шею в день нашей первой, полинезийской свадьбы, — заметила Эмили. — Оно должно было принадлежать Моане, но его получила я. Полагаю, надо вместе решить, как им лучше распорядиться.

— Часть можно продать, а полученные средства расходовать на дела миссии. В конце концов, вы нам очень помогли, — сказал Морис священнику.

— Да, — откликнулся отец Гюильмар, — мы нуждаемся в деньгах. Я бы хотел, чтобы здесь была не только школа, но и больница. Кстати, Шарлотта Лаво обещала посодействовать этому.

— Мне понравилась жена губернатора, — промолвила Эмили, — она сказала, что у нас с ней будет много дел. Однако мы с Атеа должны вернуться на открытый нами остров. Там еще остались люди. И наша собака. Мы побоялись брать ее в такое путешествие. Она нас ждет.

— Собака? Это хорошо, — заметил отец Гюильмар, глядя на пушистый комочек, свернувшийся на коленях Моаны. — Я давно хотел завести на Нуку-Хива домашних животных. Что касается вас, думаю, вы должны поселиться здесь или на Хива-Оа. Цивилизация наступает: рано или поздно белые причалят и к тому безымянному островку; и как знать, с какими намерениями? К тому же, мне кажется, ваши дети, когда они подрастут, должны посещать школу при миссии.

— Ты будешь править своим племенем, — добавил Морис Тайль, обращаясь к Атеа. — На Хива-Оа останется небольшой гарнизон и военная база, с этим ничего не поделаешь. Пойми, перемены неотвратимы, но не хочу, чтобы мы были врагами. Мы должны вместе идти вперед. И для этого нужен кто-то, понимающий наш мир и вместе с тем знающий души полинезийцев.

— Я подумаю, — сказал Атеа, — но если мы цивилизованные люди, было бы неплохо заверить наше соглашение какими-то бумагами.

Морис посмотрел на него с невольным уважением, а потом неожиданно обратился к Эмили:

— Я все думаю о поступке вашей матери…

Лицо молодой женщины залила краска.

— Возможно, когда-нибудь я ей напишу, и все же отныне моя семья — здесь. — Я никогда не вернусь в Европу, где считаюсь преступницей. Теперь мой дом — Полинезия.

— Я рад этому, — сказал Морис. — Что касается Элизабет Хорвуд, рано или поздно ей придется остаться наедине со своей совестью.

В конце вечера Атеа неожиданно заявил, что они с Эмили и детьми переночуют в другом месте. Никто не возразил: в доме отца Гюильмара и впрямь было тесновато.

Осторожно взяв на руки спящих сына и дочь, они вышли во двор. Атеа произнес небольшую речь: поблагодарил всех собравшихся и объявил фиджийцам, что после небольшого отдыха они поплывут обратно.

— Впрочем тот, кто сильно устал, — заметил он, — может остаться. Я найду вам замену.

Солнце наполовину скрылось. На фоне полыхающего неба резко чернели горы; их острые вершины были похожи на зубчатые башни старинных замков. Гребни разбивавшихся о коралловые рифы волн казались багровыми.