Атеа удалось проникнуть на одну из торговых шхун еще до того, как Менкье отдал приказ обыскивать все суда при выходе из гавани. Полинезиец спрятался в трюме среди мешков с копрой — высушенным ядром кокосового ореха. Копра считалась на материке ценным товаром, хотя заготавливающие ее туземцы трудились практически бесплатно.

Атеа с замиранием сердца ждал, когда судно отчалит от берега и выйдет в отрытое море. Он не знал, ни куда движется шхуна, ни сколько времени займет путешествие. Главное, ему хотелось очутиться как можно дальше от Нуку-Хива.

Руки и ноги затекли, тело настойчиво требовало движений. Атеа знал, что копра съедобна, а вот пить было нечего. Он надеялся, что с наступлением ночи ему удастся обследовать корабль. Раздобыть воду и какое-нибудь оружие — сейчас это было пределом его мечтаний.

Вечером с палубы послышались разухабистые песни и взрывы хохота. Команда явно накачалась кавой или ромом.

Когда звуки понемногу стихли, а на небе высыпали звезды, Атеа вылез из своего укрытия. Ему удалось напиться из бочки, прикрепленной к одной из перегородок палубы, и он позволил себе немного подышать свежим воздухом, глядя в ночное небо. Его словно затягивало в искрящуюся серебряными блестками воронку, туда, где царили беспредельность, пустота и избавление от всех бед.

Утро застало его крепко спящим среди мешков с копрой. Атеа смертельно устал, к тому же так было легче преодолевать тяготы пути.

Прошло несколько дней. Сутками пребывая в тесном отсеке, он испытывал состояние, близкое к отупению, и не услышал, как к нему подошли. Он встрепенулся, лишь когда его грубо пнули в бок.

— Кто ты такой и что тут делаешь?!

Вскочив на ноги, Атеа дико озирался вокруг. Он выбежал на палубу прежде, чем его успели остановить, и, пятясь от преследователей, приблизился к самому краю борта.

Узнав о «дикаре», найденном среди мешков с копрой, члены команды сгрудились на палубе. Они заговорили все сразу, перекрикивая друг друга:

— Эй ты, у тебя есть чем заплатить за путешествие?

— Смотрит, как зверь. Каков наглец!

— Если б у него было оружие, он бы выпустил тебе кишки!

— А потом поджарил на углях и съел.

— Жаль, что мы не можем продавать полинезийцев, как это делают американцы с неграми. За такого красавца мы бы выручили не меньше денег, чем за весь наш груз!

— Послушайте, не тот ли это туземец, которого военные искали по всему берегу? За него была обещана большая награда!

— Хочешь сказать, что мы сможем ее получить?! Не разворачивать же нам судно!

— Вот что, — решил капитан, — давайте-ка свяжем его и упрячем в трюм. За время плавания придумаем, что с ним сделать. Возможно, сдадим властям. А еще я слышал, что плантаторы Квинсленда и Фиджи тайком покупают туземцев для работы на своих полях.

Стоило им подступиться к нему, как Атеа резко повернулся и прыгнул за борт. Одолеть их он не мог, так же как не собирался сдаваться в плен.

Сверху неслись крики:

— Сумасшедший, ты хоть знаешь, сколько миль до берега!

— Хочешь стать кормом для акул?

Словно не слыша, Атеа сильными рывками удалялся от корабля. Как он и ожидал, моряки поленились спускать шлюпки и преследовать его.

Он остановился, лишь отплыв на значительное расстояние. Кругом простирался океан. Шхуна постепенно исчезала вдали.

Атеа мог определить, в какой стороне находится суша, но ему было трудно оценить расстояние до ближайшего берега. Наверняка оно было огромным.

В воде он никогда не ощущал ни паники, ни даже малейшего страха. Он поплыл вслед шхуне, спокойно, размеренно двигаясь, тщательно рассчитывая и сберегая силы.

Словно стремясь расширить свои пределы до бесконечности, океан разрывал завесу далекого горизонта и сливался с небом. Однообразный глухой шум волн говорил о покое, о вечном сне, который ожидает каждого человека. Океан звучал так, когда еще не было Полинезии, и будет звучать столь же равнодушно и мерно, когда последний из обитателей ее островов исчезнет с лица земли. Он был равнодушен и к жизни, и к смерти, и ко всему на свете.

Так мог бы сказать любой, только не Атеа. Он с детства знал, что океан его друг. Он не боялся ни глубины, ни больших расстояний и не верил, что может утонуть.

Тревога зародилась в нем лишь тогда, когда он почувствовал каменную усталость в руках и ногах, но при этом все еще не находил в окружающем мире никаких признаков приближения суши: ни береговых птиц, ни водившихся в прибрежных водах рыб, ни скопления кучевых облаков. Атеа отдыхал все чаще и дольше и постоянно думал о том, кто мог послать ему гибель.

Прежде всего он назвал бы Каапаау, акулью богиню, чью подданную он убил, с одной стороны, спасаясь, но с другой — на потеху белым людям.

Каапаау была мстительна и свирепа, она могла топить лодки и даже корабли, не говоря о беспомощном маленьком человеке. А еще ей ничего не стоило наслать на него акул! Ослабевший, безоружный, он стал бы для них легкой добычей.

Словно в подтверждение его мыслей, вода всколыхнулась, и Атеа увидел характерный треугольный плавник.

Каапаау!

Сколько бы отец Гюильмар ни толковал о своем Боге, Атеа был не в силах забыть и отвергнуть то, что слышал и знал с самого детства. Полинезийцы рождались и умирали в мире удивительных чарующих легенд и преданий, где казалось возможным то, чего, по понятиям белых людей, нет и быть не может.

Боги обитали в волнах, в ветре, в песке и камнях. Лишенные конкретного облика, они также существовали в сердцах тех, кто удостоился чести стать арики. Но сейчас они, похоже, его покинули.

Акула разрезала воду большими кругами. Возможно, ее привлек запах крови из незажившей ссадины на ноге Атеа. Постепенно круги стали суживаться, и молодой человек понял, что хищница вот-вот нападет. Не желая дешево продавать свою жизнь, он сделал отчаянный выпад в ее сторону и изо всех сил ударил акулу по морде. Ошеломленное животное дрогнуло всем телом и взмахнуло хвостом. Судя по всему, такая странная, да к тому же непокорная добыча была незнакома акуле, и она не знала, чего от нее ждать.

Собрав волю в кулак, Атеа изменил тактику. Он лег на спину, раскинув ноги и руки, и беззвучно молился богам.

Он чувствовал, что акула по-прежнему плавает рядом, однако не решается его тронуть. Он старался не впустить в душу смятение, а в сердце — страх. Он знал, что должен быть сильнее акулы, судьбы, самого себя.

Скосив глаза, он увидел, что животное отплыло в сторону. Хищница еще немного покружила вдали, а после скрылась в волнах.

Сняв с шеи ожерелье из акульих зубов, Атеа опустил его в воду. В знак примирения и покорности он возвращал океану то, что когда-то отняли его предки. Если Каапаау примет жертву, возможно, он останется жив.

Теперь при нем был только данный священником крест. Внезапно Атеа подумал о том, что Бог белых людей тоже мог на него разгневаться.

Как полинезийский вождь он имел право поступать с подданными, как ему заблагорассудится, тем более, если дело касалось женщин. Это одобряли и его боги. Но христианский Бог думал иначе. То, как он, Атеа, даже будучи арики, повел себя с Моаной, а потом — с Эмили, считалось недостойным и малодушным. В первый раз он не сдержал свое слово, во второй — предал любовь.

Он попросил прощения у Моаны, а вот у Эмили — не мог. Он и сам не прощал себя. Разлука с ней впервые дала ему понять истинное значение слова «никогда», чего не смогла бы сделать даже смерть.

Атеа продолжал плыть. Наверное, Каапаау смилостивилась: по крайней мере, рядом больше не появлялось ни одной акулы.

Вскоре он почувствовал, что попал в течение, и отдался на его волю. Плыть стало значительно легче, он смог немного расслабиться, его дыхание выровнялось. Однако Атеа знал, что это еще не спасение. Течение могло нести его как к берегу, так и прочь от него.

Вода была удивительно прозрачной: Атеа видел и голубую даль, и колеблющиеся в ее толще лучи солнца, и темные камни на дне, и матовые купола медуз с развевающимися бахромчатыми отростками, и разноцветных рыб. Океан был полон жизни, он не мог стать его могилой.