«Да, событие, — прикинул Артур, — цыганка вышла на панель! Такого не может быть. Узнают таборные — конец ей».

— Ты что запечалился? — спросила она. — Одна я, что ли, такая? Работа не то что легкая, но цыганку не портит; а чем мы хуже? Кормлюсь. Что будет, то будет, что есть, тем торгую!

— Шла бы ты в самом деле работать.

— Кому я нужна? Кто возьмет?

— Ладно, — сказал Артур, — придумаем тебе дело. Где живешь?

— Боишься, обворую? Да у тебя нечего брать, твои книги мне не нужны. Я таких не читаю.

— Живи, — сказал Артур. — Однако ко мне цыгане приходят и спросят тебя, кто ты. От них не укроешься.

— Найду что сказать. Не бойся.

— Мне-то чего, бойся ты.

Больше они не говорили об этом. Гафа прибралась, посуду вымыла, и Артур ей постелил на тахте, а сам ушел в кабинет. Ясно стало ему, что попался и что-то делать придется.

Глаза слипались, разделся и лег. Снилась Гафа в лесу на поляне между костров. Она металась от дерева к дереву.

Время от времени он просыпался, все отступало, но вновь приходил тот же сон.

Артур уже знал, что игра начата, но — какая? Эта игра его привлекала, его вел инстинкт. Но куда? Кончается, впрочем, все одинаково. Важен не результат.

Среди ночи Артур проснулся, усталый от свистопляски видений. Он будто рвался из тьмы к какой-то звезде, причем звезда была и сигналом, что на рассвете над миром встанет распятие.

Он вступал в игры с другими душами, изнемогшими в пространствах Вселенной. Но беспечны ли крылья птицы, отдыхающей после перелета, когда уже на подходе буря и смерч?

Вдруг Гафа коснулась его плеча.

— Я замерзла, Артур, — сказала она и скользнула под его одеяло.

…Опустошенный, Артур смотрел на блики, мелькавшие за окном. Ветер раскачивал фонари. «Господи, — думал Артур. — Зачем все это? Дьявол создал тело женщины, ее губы, груди и бедра, пещеру ее любви».

Он погладил Гафу по голове, словно ребенка, отчего она напряглась.

— Ты что, должен мне, что ли?

— Ты права, — сказал Артур, и тотчас в дверь позвонили.

Светало.

— Кто это? — спросила Гафа.

— Откуда я знаю. Может, цыгане приехали.

— Не открывай.

— Они знают, что я дома.

— Тогда погоди. — Она выскользнула, словно ящерица, в большую комнату и через мгновение была одета.

Артур накинул халат, вышел в переднюю. Звонок повторился. Открыв, Артур увидел отдаленно знакомую старуху цыганку. Поклонившись, она сказала:

— Не примешь ли гостью, дорогой, не напоишь ли чаем?

— Проходи, не стесняйся, мой дом открыт.

— Ты меня знаешь?

— Как же не знать тебя, мири пхури? Кто не знает тебя среди тех, кто хоть чуть знает рома?

— По достоинству говоришь. Пришла я тебя остеречь, дорогой. Один ли ты в доме?

Снова вторглась в жизнь мистика, как бывало уже с Артуром в кочевых таборах. Но то было в поле, а в городе все это нелепо.

— Где цыганка, что ты привел в дом? — спросила старуха.

— Здесь, — спокойно ответил Артур, — в той комнате.

— Нет ее там, дорогой. Сбежала. Меня испугалась.

Артур вышел в большую комнату, оглядел углы, потом и кухню, и ванную. Гафы не было. Зато был сброшен засов с двери, ведущей на черный ход.

Артур вернулся к старухе.

— Действительно, ее нет. Чего ей бояться?

— Есть чего, чяво. Воровка она известная — черня! И по своим ходила, чего у рома не бывает. Выбросили ее из табора, гадать не хотела…

— Не хотела или не могла?

— Хотела бы — так научилась. А ее город манил. В таборе ее за руку хватали, тащила, что под руку попадет. Били до полусмерти — не помогло. В городе за дело взялась.

— Откуда знаешь, что она здесь?

— Кинула карты, они и сказали: судьба ведет ее к человеку, который нас знает, а сам — не ром. Карты не обманывают.

— Да. — сказал Артур, — не обманули тебя карты. А дальше что будет, они тебе не сказали?

— Никто не знает судьбу, а только ты не пускай к себе Гафу. Не нужно тебе. Понял, дорогой?

Старуха ушла. Артур остался один с ощущением, что уже не властен решать. Воображение нарисовало расклад: колоду карт, воровку, вещунью старуху.

Новый звонок подбросил его. И ворвался Сашка-цыган, взмыленный, будто за ним гнались. Кинулся с объятиями:

— Ну, вот и я, морэ. Сказал — приеду, слово держу. Поганый твой город — помойка. И люди такие, пришибленные.

Артур молчал, растроганно улыбался; он в самом деле не ждал в гости Сашку, с которым сошелся в таборе. Этот парень там был наособицу, мир его не пугал, и душа его будто пела, открытая людям. Он был сама музыка. Впрочем, не парень, а в таборной жизни матерый и даже стареющий человек. Ему уж под сорок, и видел он всякое.

— Садись и ешь, Сашка, — сказал Артур, — ты ведь с дороги.

— Ты, морэ, не беспокойся. Могу подождать, я привычный.

Еще бы он не привычный! Бывают в таборе времена, когда голод правит, и терпят все, и дети не плачут. В такие минуты с цыганами страшно, кажется, могут убить.

Артур накрыл на стол и смотрел с упоением, как Сашка взялся за дело. Обед бы устроить, да с музыкой, как принимал его Сашка в таборе, но ныне в хозяйстве Артура негусто: картошка, хлеб и огурцы — все меню. А от кофе Сашка отказался.

— Ты мне скажи, Артур, — вытерев губы, заговорил он медленно. — Перстень жив, что тебе барон подарил?

— Куда же ему деться? — возразил Артур.

— Хочу поглядеть на него, — сказал Сашка.

— Сейчас.

Артур взял с письменного стола шкатулку, открыл ее и обомлел. Перстень, знак таборной власти, исчез. Артур повыдергивал из стола ящики. Зашарил в них, как слепой. Сашка, хмурясь, глядел. Не было перстня.

— Ну, и где же он? — спросил Сашка.

— Здесь был, — глухо ответил Артур.

— Когда ты видел его?

— Позавчера.

— А кто тебя навещал?

— Да не было никого, кроме одной городской цыганухи.

— Что за цыгануха, морэ?

— Назвалась Гафой, она давно в городе…

— Гафа!.. Постой. Была одна Гафа — черня! Из табора ее выгнали.

— Это она, — тихо сказал Артур.

— Эх, Артур, доброта твоя! Ищи теперь перстень.

— Куда она денется, морэ?..

— Ищи ветра в поле.

И снова — звонок, Артур сорвался, распахнул дверь… На пороге с раскрытой ладонью стояла Гафа. В руке ее покоился серебряный перстень с эмалевым ликом Христа.

— Не суди меня, Артур, — сказала Гафа. — Не говори ничего. Бери вещь и забудь. Если сможешь.

Артур машинально взял перстень, Гафа отступила, дверь захлопнулась. Он было кинулся за цыганкой, но она уже сбежала по лестнице. И только крикнула снизу:

— Потом все узнаешь!

Артур вернулся в комнату.

— Вот он, перстень. Сама принесла.

— Ну, — сказал Сашка, — чудо. Знаешь ли, морэ, сколько уже на нем крови цыганской, на этом перстне? Петрович тебе его в память о Стелле отдал. Чтобы ты мог прийти в любой табор. Для гадже — большая честь, пусть никто тебя гадже давно не считает, ты свой.

Всплыло давнее, но незабытое. Дочку Петровича, Стеллу, — ох, Стелла… — зарезал из-за Артура брат ее, Мишка. Петрович с ним рассчитался. Однако у Мишки остались дружки. Они не простили Артуру, что он полноправно, как ром, годы жил в таборе. И что Мишка из-за него лег в землю. А когда Артур получил этот перстень — и вовсе взбесились.

— Поберегся бы ты, — сказал Сашка.

— Да что ты, Сашка, уж сколько лет… Этот перстень и выкрасть хотели, и выкупить. Выпрашивали, вымаливали. Ну и что? Вот он. Гафу ко мне подослали? Не думаю. Совпадение. Увидела и стянула. Откуда ей знать, что он значит!

— Чудак, — сказал Сашка. — Она же цыганка.

— Но не из табора. И на что ей встревать в мужские дела?

— Думай как хочешь, однако остерегись. Не оставят тебя в покое. Не все довольны тем, что ты делаешь.

— А что я делаю? Парамычи[102] да гиля[103] записываю. И все дела, — ответил Артур.