— Много неотомщенных дел. У нас в таборе двое с малолетства дружили так, что водой не разлить, у нас это сильно, не то что у гадже. А выросли — зависть их разделила.
— Зависть… — повторил Кнут.
— А что мы — не люди? И зависть, и подлость, и хитрость, и дурь — все у нас есть. Мы как все.
Дома Кнут только взял гитару позаниматься, как гости явились. Двое, навеселе.
— Здоров, морэ, не ждал?
— Где ему! С утра до ночи не расстается со своей гитарой!
— Ромалэ, — вскричал Кнут, — заходите!
Все вдруг завертелось, стол, словно в сказке, заполнила снедь, зазвенели стаканы.
Заботы все отступили.
— Что давно дома не был, брат? Позабыл нас?
— Да что вы, ромалэ! Много работы. Музыку я пишу.
— Как это — пишешь?
— Ну, сочиняю.
— Играй!..
— Бросьте, чявалэ. Не готово еще. В работе.
— Играй, дорогой, мы просим. Или дай мне, у меня все готово.
Цыган перехватил у Кнута гитару, поцеловал, прижал к сердцу. Взяв первый аккорд, воскликнул:
— Хассиям, мрэдадорэ!..[45]— Подожди, морэ, — придержал его Кнут. — И я с тобой. — Он взял другую гитару. — Спою для вас.
Время, брат, меня убило, время, что я жил без милой,
Время, что я жил без друга, время, ночь да бела вьюга.
Я один во тьме скитался, я совсем один остался,
Все хотел себя понять, боль свою хотел унять.
Никогда не ведал страха, не боялся тьмы и праха,
Но остался я один, что-то душу бередит.
И она болит, и ноет, я не знаю, что со мною:
Сам себе я — господин, но — остался я один!
И к чему теперь мне воля, если я душою болен?
Как мне вырваться из круга, если милой нет и друга?
Брошу все, вернусь обратно, разыщу родного брата,
Он увел мою любовь, между нами встанет кровь.
Вьюга скроет все, что было: раз ушла, то не любила!
Брат ни в чем не виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, ведь сам я виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, прости, душа зовет, я иду… она — умрет!..
Кнут, пораженный тем, что слова родились сами собой, умолк…
— Что за баллада? Старая?
— Только что родилась, вот сейчас, — сказал Кнут, едва веря себе.
Цыгане принялись обнимать его, он, смеясь, отстранялся, а внутри все пело, и музыка продолжала звучать, и будто луч света высветил впереди дорогу, по которой надо идти.
И вдоль нее цвели травы.
Вечером появилась Анжела, молчаливая, как никогда. Они пили чай. Гости ушли гулять дальше. Кнут обнял Анжелу:
— Поговорим? Считаешь меня ненормальным? А для меня весь мир — музыка.
— Раджо тоже музыка?
— Раджо? С ним крис разберется. И все уйдет в прошлое.
— Скоро и я стану прошлым, — сказала Анжела.
— Что было даже секунду назад, то ушло, и забудь. Оно было.
Ну и денек! Опять на пороге знакомый цыган — глаза плутоватые, и бутылка в руках.
— Пьем чай? — вскричал он. — А где закуска? Мой чай покрепче! Стол собирай! Чего тут делаешь, в табор пора!
— Решу проблемы, поеду в табор, — легко сказал Кнут.
— Помощь нужна? — спросил цыган, став серьезнее.
— Спасибо. Завтра крис, старики рассудят, что надо.
— У вас, в городе? Крис?
— Ты думал?
Гитара сама легла в руки.
Душа моя, с дорогой нам не сладить,
Во все концы раскинулись пути.
Осталось лишь рукой крыло погладить
И посмотреть, как птица улетит.
Душа моя, не врешь мне? В самом деле?
Когда в полях осенних звездопад,
Деревья за мгновения стареют,
В преддверьи увядания стоят.
Душа моя! К тебе я обращаюсь
Под звон дождей и ветра перепляс,
И ты мне вновь надежду обещаешь,
Как обещала радость много раз…
— Братец ты мой, — сказал цыган, — забыл ты свое обещание.
— Какое?
— Значит, забыл… Историю нашу, цыганскую ты мне хотел рассказать: мол, в следующий раз.
— Все помню, что обещал. Но не сейчас же… Я ведь хмельной, морэ, не до историй мне. Извини, дорогой, отложим.
— Он тебе наговорит, — сказала Анжела, входя, — а ты приукрасишь, ну и пойдет гулять басня по свету.
Цыган вскочил, поклонился и выбил дробь каблуками…
Он взял гитару с тахты:
Ты не радуйся, а плачь, я — дьявол бешеный,
Ты не радуйся, а плачь — случайно встретились,
Но ведь знаешь: я — чужой в судьбе твоей,
Почему ты это раньше не заметила?
Небеса горят, пожаром окаймленные,
На руках лежишь, но снова в небо тянешься,
И глаза твои, безумные, влюбленные,
Говорят, что ты со мною не останешься…
Анжела пропела в ответ:
Что слова твои — одна досада,
Как звезду, их на лету не схватишь.
Я сама пришла к тебе, а ты спасаешься.
Полюбил, а за любовь не платишь!
Цыган ответил немедля:
Говори, ромны, свою боль!
Говори, милая, повтори.
Было радостно нам с тобой?
Говори, ромны, говори!
Анжела улыбнулась:
Нет у радости горьких дней,
Времени мало ей до зари.
Будет издали все видней…
Цыган перебил:
Анжела — громче:
Будет все! А пока
Тает снег на моих руках,
И качаются облака.
Свои истины расплескав…
Кнут вступил:
Мы не ведаем, что творим —
Сердце настежь свое растворив.
Цыган вывел сильно:
Говори, ромны, говори,
Говори, милая, говори!
Барон жил долго на свете, он видел всякое. В ожидании стариков перебирал свое прошлое, как засаленную колоду карт. Вспомнилось, как со старым Афиногеном — давно это было — у озера на песчаной косе сидел, любуясь танцем песка. То было солнце — слепящим шаром, а то вдруг небо темнело, и налетал шальной ветер, песок закипал, возникало гудение, вроде шмелиного, взрывались фонтанчики, вихри песка, сквозь грозовую тучу рвались веерные лучи, и образовывались фантастические, будто танцующие, фигуры зверей, а может быть, женщин. Гудение леса, песка, плеск воды были слитными, как музыка, порожденная всей природой.
«Танцует песок…» — сказал он Афиногену. «Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… „Останови его! — закричала рабыня-цыганка. — Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!“ Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. „Ладно, — сказал, — пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь — казню обоих“. Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец».
