Однако в этот раз с поселка потребовали столько подвод, что пришлось задеть и Савву Саввича. Поселковый атаман, проклиная в душе «господ общественников», избравших его на этот пост в такое тревожное время, самолично отправился к Савве Саввичу и, встретив его в улице, приветствовал почтительным полупоклоном:
— Мое почтение, Савва Саввич! Как здоровьице?
— Спасибо, бог по грехам терпит, — пожав атаману руку, Саввич уперся в него выжидающим взглядом. — Какая нужда ко мне?
— Нужда большая, Савва Саввич. Оно и вести хорошие, слыхали небось от Семена Саввича, что наши-то вот-вот наведут краснюкам решку! Из станицы сообчили по секрету, огромаднейшую силу на них двинули, хотят давануть разок, да так, чтобы и духу поганого не осталось.
— Слыхал.
— Все бы хорошо, да подводами-то нас затиранили, Савва Саввич! Ден пять тому назад отправил обоз на восемнадцати телегах, и те еще не вернулись, а уж новые требуют! Да ишо впятеро больше! Оно, конешно, дело нужное, сам понимаю, но где их набрать? Вот и пришел к вам, Савва Саввич, просить из милости! Назначать вас на такое дело я не имею правов, как вы есть человек заслуженный, сын у вас благородного звания и так далее, поэтому уж прошу по-дружески — выручай, Савва Саввич, подвод пять бы, ежели милость на то будет?
— Мда-а, — польщенный в лучших своих чувствах, Саввич разгладил бороду. — Что ж делать, помочь надо, и хоть не пять, а трех велю запрячь Ермохе. Пускай съездит, раз такое дело.
Так вот и попал Ермоха в подвозчики. Ранним утром в день отъезда Савва Саввич, услыхав стук колес в ограде, скрип наружных ворот, понял, что это рыжий Никита с двумя подростками-работниками поехал по снопы. Вставать Савве Саввичу было еще рано, но, вспомнив, что Ермоху надо отправить в обоз, чертыхаясь про себя, он поднялся и, наскоро одевшись, вышел на веранду. Солнце еще не взошло, алая заря на востоке отражалась на оконных стеклах зимовья, как румяна на лице бабы-щеголихи. Ермоха уже запряг лошадей в три телеги, в каждую положил сена и по мешку овса, чтобы в дороге было чем кормить коней.
— Каков мошенник! — сердито проворчал Савва Саввич, остановившись у дверного косяка. — Что ни лучших коней запряг, с-сукин сын, а даже тово… не спросил, можно ли! Волю какую забрал, стервец! Оно, положим, дорога дальняя, на худых-то конях и не суйся, но вить надо же порядок знать, спросить, посоветоваться. Ну подожди у меня, я до тебя доберусь, узнаешь ты у меня кузькину мать!
А Ермоха, уже одетый по-дорожному, еще разок оглядел всю упряжку, вслух рассуждая сам с собой:
— Ну, кажись, все, лагушка с дегтем на месте, топор в натопорне, харчи, шуба… можно ехать, — И, проезжая мимо Саввича, тронул рукой шапку на голове: — Прощай, хозяин, покедова.
— С богом, Ермошенька, в добрый путь!
Он еще хотел что-то сказать старому работнику, но только рукой махнул да закрыл за ним ворота.
На третий день пути антоновские возчики переправились на пароме через Онон, двинулись дальше. Чуть не на версту растянулся обоз. Скрипят тяжело нагруженные телеги, из-под колес клубится пыль, серым облаком висит она над обозом, оседает на потные спины лошадей, на одежду и лица возчиков, припудривает бороды стариков, хрустит на зубах. Пыли этой еще более прибавилось, когда, обгоняя обозников, мимо них проследовал казачий полк. Казаки разных возрастов, на разномастных конях, одетые по-разному: иные в полушубках, другие в шинелях русских, японских, с погонами — какие кому вздумалось пришить. Глядя на них, Ермоха сердито ворчал, обращаясь к шагавшему рядом с ним старику:
— Не поймешь, что это за войско такое? Одеты всяко-разно, погоны на них и желтые казачьи, и красные батарейские, и черные, и малиновые, как у солдат в пешехоте! И так-то на казаков не похожи, а в эдакой одеже и вовсе.
— Какие они казаки, — вздохнул дед и, помолчав, продолжал: — Вот раньше были казачки, на них и смотреть-то было приятственно! Бывало, выедем на конное занятие, сотня наша в Калге стояла, в летних лагерях, а командиром у нас был сотник Мунгалов…
К вечеру прибыли в большое село с церковью посредине. Остановились на ночлег. Ночевали на дворе, в кругу телег и привязанных к ним распряженных коней, под охраной конвойных солдат. Старики уже привыкли к таким ночевкам, развели костры, наварили чаю, радехонькие и тому, что коней-то сегодня есть чем покормить; привезли им откуда-то два воза пшеничной соломы, оно и не ахти какой, но все-таки корм.
В этот вечер обоз еще более увеличился, телегах на двадцати прибыли новые коневозчики, среди которых Ермоха узнал Демида Голобокова с Верхних Ключей, обрадовался, ему, как родному, помог распрячь лошадей, задать им корму, а Демида угостил горячим чаем. Потом они долго сидели у костра, разговаривали. Демид поведал Ермохе про свое житье, про мать Егора Ушакова — Платоновну.
— Живет ничего, постарела шибко, осунулась, как услыхала, что сказнили Егора-то. Известное дело, мать.
— Конечно, — вздохнул Ермоха, прикуривая от уголька.
Ранним утром старикам приказали запрягать и ехать на площадь к церкви, чтобы там разгрузить телеги. Обрадованные старики, запрягая лошадей, торопились, полагая, что их теперь отпустят восвояси. Однако радость их была преждевременной. Старший обоза — немолодой дружинник в урядницких погонах — объявил, что дальше они повезут японцев. Старики опешили, на минуту притихли и вдруг, как прорвавший плотину весенний поток, сорвались с места, окружили сидевшего верхом на коне урядника, загомонили все разом:
— Не желаи-им!
— Хватит!
— Сам вези их, растуды твою мать!
— Тише! Ти-ише! — приподнимаясь на стременах и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, орал красный от возбуждения урядник, — Чего вы взбулгачились, чего? Не могу я вас отпустить, приказ такой имею, понятно вам?
— Не желаи-им!
— Домой!
— Катись ты с японцами твоими вместе!
— Да поймите же вы… мать… не замать! Люди вы или нет? — Урядник матюгался, размахивая нагайкой, потом принялся уговаривать разгневанных стариков: — Русским языком говорю вам, ишо дня два-три — и отпустим, смену уж вам заказали! Самое большое, до станицы Новогеоргиевской доберемся и ослободим, обязательно ослободим. Потерпите уж немного-то.
Подумали старики, поругались и разошлись по своим телегам. Ничего не поделаешь, приходится подчиниться, на стороне урядника сила. А сила, она и солому ломит.
И снова в пути обозники, налегают на гужи замученные лошаденки, скрипят телеги, и все так же серым кисейным пологом колышется над обозом дорожная пыль.
Японцы все как один малого роста, в одинаковых, песочного цвета, шинелях, с винтовками в руках и с кинжальными штыками у пояса. Сидели они по четыре, по пять человек в телеге даже в том случае, когда дорога поднималась в гору. Ругаются старики, жестикулируя руками, показывают седокам, что коням тяжело, надо сойти с телеги.
— Твари косорылые, — костерил своих пассажиров Демид Голобоков, концом кнута показывая на взмыленпых коней, — ослепли, что ли! Не видите, что коням не под силу везти вас в эдакую гору! Слазьте, ну! Черти вас накачали на нашу голову!
Три японца поняли, сошли с телеги: четвертый остался сидеть, сердито прохрипев: «Русика бурсувика», — и, скосив на Демида злобно прищуренный взгляд, выразительно похлопал по прикладу винтовки.
ГЛАВА VIII
Журавлев со своим штабом по-прежнему находился в Богдати. Он знал, какие силы двинули семеновские генералы, чтобы окружить и зажать в кольцо повстанческую армию красных партизан и уничтожить их. Знал Журавлев и то, какие грузы везут следом за войсками белых их многочисленные обозы. Благодаря сочувственному отношению большинства населения к красным, у него были везде свои глаза и уши. К тому же в руки красных партизан-разведчиков попали оперативные документы белых, в том числе «секретный» приказ главной ставки Семенова генералу Шемелину. Зашифрованные документы белых в партизанском штабе сумели расшифровать, изучить, поэтому Журавлев был в курсе планов и намерений противника. Красные штабисты, отлично понимая, какое у белых огромное превосходство в живой силе и вооружении, ждали приказа Журавлева готовиться к отступлению. Что такой приказ последует, никто не сомневался. В разговорах между собой штабисты высказывали свои предположения:
