Из кухни послышались шаги, и вошла Рэчел. Элли уже рыдала на груди у отца. Она поняла; ужас предстал перед ней во весь рост. Теперь, даже если ничего нельзя было изменить, можно было хотя бы поплакать.

– Элли, – сказал он, гладя ее по голове, – Элли, Черч же не умер, вот он спит, живой и здоровый.

– Но он может, – рыдала она. – Он может умереть когда угодно!

Он держал ее и гладил по голове, думая, верно или нет, что Элли плачет от неумолимости смерти, от ее неподвластности аргументам или слезам маленьких девочек, или от способности человека претворять абстрактные понятия в реальность, прекрасную или мрачную и жестокую. Если все эти животные умерли и были похоронены, то и Черч может умереть…

(Когда угодно!)

…и его похоронят; и если это может случиться с Черчем, то может случиться и с ее папой, мамой и с ее маленьким братиком. С ней самой. Смерть была отвлеченной идеей; Кладбище домашних животных – реальностью. В этих грубых памятниках была правда жизни, которую мог почувствовать и ребенок.

Можно было солгать, как он солгал чуть раньше, говоря о продолжительности жизни кошек. Но позже эта ложь все равно будет разоблачена и может нанести непоправимый удар по отношениям детей с родителями, как это часто бывает. Так, Луису однажды солгала его мать, рассказав, как одна женщина, которая хотела завести детей, нашла ребенка в капусте – и он так никогда и не простил ей этого, не простил и себе то, что поверил ей.

– Дорогая, – сказал он, – это часть жизни.

– Это плохая часть! – закричала она. – Это самая плохая часть!

На это было нечего возразить. Она рыдала. Нужно было как-то остановить ее слезы и сделать тем самым первый шаг на пути нелегкого примирения с правдой.

Он держал дочь и слушал звон воскресных колоколов, проплывающий над осенними полями, и даже не заметил, когда она перестала плакать и уснула.

Он отнес ее в кровать и спустился на кухню, где Рэчел с преувеличенной энергией взбивала крем. Он выразил удивление, что Элли угомонилась так рано утром; для нее это было необычно.

– Ничего, – сказала Рэчел, свирепо встряхивая чашку. – Я думаю, она не спала всю ночь. Я слушала, как она возилась, и Черч мяукал где-то около трех. Это ведь все из-за него.

– Почему ты…

– Ты знаешь, почему! – сказала Рэчел. – Из-за этого проклятого звериного кладбища, вот почему. Это ее очень расстроило, Луис. Это было первое кладбище, которое она видела, и оно ее… расстроило. Не думаю, что я буду очень благодарить твоего друга Джуда Крэндалла за эту маленькую прогулку.

«Он тут же оказался моим другом», – отметил Луис, одновременно смущенный и встревоженный.

– Рэчел…

– И я не хочу, чтобы она туда еще ходила.

– Рэчел, но Джуд только показал, куда ведет тропа.

– Это не тропа, и ты это знаешь, – сказала Рэчел. Она снова взяла чашку и принялась взбивать крем еще энергичнее. – Это проклятое место. Нездоровое. Дети ходят туда, поливают эти могилы… все это чертовски мрачно. Но, как бы они в этом городе ни развлекались, я не хочу, чтобы Элли во всем этом участвовала.

Луис смотрел на нее, не прерывая. Он был больше чем наполовину уверен, что их брак держался, когда каждый год два-три брака их знакомых заканчивались разводом, каким-то полуосознанным ощущением тайны, близости к месту, где не имеют значения ни брак, ни семья, где каждая живая душа стоит в одиночку, нагая и беззащитная. И не важно, насколько хорошо знали они друг друга, – в их отношениях могли встречаться белые пятна или черные дыры. И иногда (слава Богу, редко) вы вступали в область неведомого, как авиалайнер, неожиданно падающий в воздушную яму. И после приходилось долго трудиться, чтобы восстановить мир и согласие в семье, и вспоминать, что подобные открытия могут быть неожиданностью лишь для дураков, считающих, что один человек способен до конца понять другого.

– Дорогая, это всего-навсего животные.

– Этого достаточно, – сказала Рэчел, сделав в воздухе жест перемазанной в креме ложкой. – Ты думаешь, для нее это просто звериное кладбище? Этого вполне достаточно, чтобы вызвать страх. Нет. Я не пущу ее больше туда. Это не тропа, это мрачное место. Теперь она уже думает, что Черч может умереть.

В какой-то момент у Луиса возникло безумное ощущение, что он все еще говорит с Элли, которая просто надела платье матери и очень разумную, рассудительную маску Рэчел. Даже выражение было тем же внешне сердитым, а в глубине страдающим.

Он задумался, внезапно поняв, что для нее это не обычный спор, она словно потеряла что-то большое, заполнявшее весь мир, и теперь для нее очень важно это найти.

– Рэчел, – сказал он, – Черч должен умереть.

Она сердито посмотрела на него.

– Не обязательно об этом говорить, – отчеканила она, будто разговаривая с отсталым ребенком. – Черч не должен умереть ни сегодня, ни завтра…

– Но я только пытался объяснить…

– …ни послезавтра, ни, может быть, через год…

– Дорогая, мы же не можем быть уверены…

– Нет, можем! – закричала она. – Мы о нем заботимся, он не умрет, никто здесь не должен умереть, и зачем тебе непременно нужно расстраивать ребенка, пытаясь объяснить ей то, чего она еще не может понять?

– Рэчел, послушай…

Но Рэчел не хотела ничего слушать. Она была в ярости.

– Смерть ужасна сама по себе – животного, друга или родственника, и незачем еще устраивать эти дурацкие аттракционы… п-п-придумали тоже, кладбище для зверей!.. – По щекам ее покатились слезы.

– Рэчел, – сказал он, пытаясь положить ей руки на плечи. Она стряхнула их резким движением.

– Оставь, – сказала она. – Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

Он вздохнул.

– Я чувствую себя так, будто меня пропускают через мясорубку, – изрек он, надеясь вызвать улыбку. Но улыбки не было, были только ее глаза, устремленные на него, черные и сердитые. Она была разгневана, а не просто рассержена.

– Рэчел, – внезапно спросил он, не уверенный, что хотел спросить именно это, – как ты спала сегодня ночью?

– О Господи, – сказала она с презрением, отводя взгляд, но он успел заметить боль в ее глазах, – вот уж действительно разумный подход. Ты никогда не изменишься, Луис. Когда что-нибудь не так, во всем виновата эта проклятая Рэчел, да? У Рэчел просто слишком много эмоций.

– Я этого не говорил.

– Нет? – Она взяла чашку с кремом и опять встряхнула ее. Потом она принялась мазать кремом пирог, крепко сжав губы.

Он терпеливо сказал:

– Нет ничего страшного в том, что ребенок узнает о смерти, Рэчел. На самом деле это необходимо. Реакция Элли, ее плач вполне естественны. Это…

– О да, это очень естественно, – сказала Рэчел. – Очень естественно слышать, как твоя дочь плачет из-за смерти кота, который и не думал умирать.

– Да я же тебе об этом и говорю!

– Все, я не хочу больше это обсуждать.

– Да нет, – возразил он, тоже разозлившись. – Ты высказалась, позволь теперь мне.

– Она больше не пойдет туда. И все, давай закроем эту тему.

– Элли уже с прошлого года знает, откуда берутся дети. Мы показали ей книгу Майерса и все ей рассказали, помнишь? Мы же тогда оба согласились, что дети должны знать, откуда они взялись.

– Но какое это имеет отношение…

– Имеет! – сказал он жестко. – Когда я говорил с ней в кабинете про Черча, я думал о моей матери, которая подсунула мне старую историю про капусту, когда я ее спросил, откуда берутся дети. Я так никогда и не забыл эту ложь. Я не думаю, что дети забывают то, что родители им лгут.

– Откуда берутся дети – не имеет никакой связи с этим чертовым кладбищем! – закричала она, а глаза ее говорили: «Болтай хоть весь день, Луис, пока не посинеешь, все равно тебе меня не убедить».

Но он еще пытался.

– Она знает уже про детей, а это место в лесу может сказать ей кое-что и про другую сторону жизни. Это же естественно. Я думаю, самая естественная вещь в ми…

– Ты можешь замолчать или нет?! – закричала она внезапно так, что Луис отшатнулся. Он задел локтем пакет с мукой, и тот упал на пол. Раздался мягкий удар, мука белым облаком поднялась кверху.