Кто-то, желающий непременно связаться с ней (зачем?!). Знающий, что она готовилась к Варамунди – то есть, скорее всего, и сам работавший там. И здесь работавший, в старой лазейке индейского стойбища (туда практиканток не посылают, там совсем не для них условия!)… а еще, скорее всего, прямо тут, в этом синхроне.

Очень мало таких, у кого все это может совпасть. Строго говоря, вообще только один такой человек есть.

Ой. Теть Тань, ты даешь. В реале мне этот секрет сообщить не могла?

А вот и ниша у подножия скалы. Проникнуть туда можно, только встав на четвереньки, что благонравной девице никак не подобает… но и труда не составит, если целью такой всерьез задаться.

Действительно, темно внутри.

Трут занялся после второго удара, огонек перескочил на фитиль свечи – и полость маленькой пещерки озарилась. Она готовила себя ко всяким странностям, поэтому неожиданнее всего оказалось увидеть маленький ларец, кованый, явно не индейской работы… впрочем, что тут такого: это Ньютауна тогда в помине не было, а здешние индейцы, оджибве-шигенбиса, с поселенцами в какие только контакты не вступали, пускай для этого приходилось и в дальние походы отправляться.

Чем, интересно, писать можно было в индейском стойбище… И на чем…

Оказалось – чернилами и на хорошей бумаге, за шесть десятилетий не утратившей белизну. Можно бы догадаться, раз уж ларец был в наличии.

А языку, на котором было написано это послание, она уже не удивлялась.

«Посмотри направо» – первая строчка.

Посмотрела. Ничего не увидела. Стена пещерки как стена пещерки. Хотя…

Отставив в сторону свечу, подползла на животе вплотную. Заметила блеск прожилок. Все-таки ничего не поняла. Тронула пальцем. Металл? Ну и что?

Может, следующие строки прояснят?

Но больше о том, ради чего следовало посмотреть направо, в записке не было ни слова. А было такое, от чего кровь жарко бросилась ей в лицо:

«Прутья можешь нарезать прямо здесь. Лучше красные, чем желтые. Замочи их сразу, как вернешься: иначе пожалеешь.

В малом отделении – еще один листок, свернутый. Возьми с собой. Развернешь и прочтешь между «Источником всех благ» и «Благодатью во грехе».

Ну, тё!!!

При наказании обычно полагалось читать молитвы. Чаще всего что-то из обыденных – ну да, прежде всего «Источник всех благ», а если он закончится быстрее, чем положенное наказание – то почему бы и не «Благодатью во грехе» следом. В особо богомольных домах, вроде Перкинсов или того Пека, который Джедадия, могут и что-то посложней читать, возвышенней, с комментариями главы семьи, а за перепутанную строчку заставят повторять молитву с самого-самого начала. У Кортлендов принято просто вести счет ударам: «Раз, сэр!.. Два, сэр!.. Тридцать пять, сэр!» – ну или «мэм», если наказывала мать. Доктор Леннокс, скептик и вольнодумец (из-за этого его через шесть лет вынудят покинуть Ньютаун), младшей дочери предписывает читать вслух таблицу умножения, до пятью пять или до семью десять, в зависимости от вины. Старшей же – латинские вирши, причем за каждую ошибку добавляет по одному удару; на семейную педагогику его вольнодумство не распространяется.

Об этом девушки друг с другом сплетничали совершенно беззастенчиво. Она даже удивлялась: отчего так, пуританское воспитание все-таки никуда не должно же деться? Потом поняла. Бедные цыплята, им только это и отведено из телесной чувственности, и то на краткий срок пробуждения девичьих соков: почти тотчас же замуж – кого в шестнадцать, кого в девятнадцать, редко позже – и все…

Вот где точно нет ничего телесного, так это в пуританском супружестве. Одна только плотская, грешная, подневольная необходимость. Всю оставшуюся жизнь – в полной темноте, при потушенных свечах и закрытых ставнях. И никогда в постели не поднять брачную рубашку выше пупка. Даже в свадебную ночь – кровь должна остаться на рубашке, не на простыне.

И ласковых прикосновений не будет, это грех. А в случае чего наказаний не будет тоже – будут просто побои.

Походов с подругами на реку тем более не будет. Мыться надлежит в стенах дома, в лохани, иногда – опять же не снимая рубахи.

…А пока что она в лохани замочила принесенные прутья, связав из них три пучка. И хмыкнула, осознав, что слишком уж самонадеянно рассуждала о сверстницах из этого синхрона как старшая, сведущая, раскрепощенная. Ага, куда там дальше.

Вот уж дура, право слово.

До темноты глава семейства действительно не пришел. Она поднялась было в свою девичью каморку, затушила свечи, легла – и, уже накрывшись с головой одеялом, прислушалась к подсознанию Дженни, оно в такие моменты, меж сном и явью, позволяло проникнуть куда глубже обычных пластов. Очень удивилась. Встала, затеплив свечу, спустилась в общую комнату – босиком, в спальной рубахе. Внутри дома так ходить не считалось зазорным, при всей пуританской морали. Впрочем, рубашка эта – даже не до пола, а длиннее, ее при ходьбе поддергивать надо. Из плотного полотна, застегнута под горлом, и рукава застегнуты тоже – у самых запястий. Настоящая палатка. Нескромному взгляду скользнуть абсолютно некуда.

(Гордячка Гвенделин, придя на берег со служанкой, для купания облачилась в такую же вот рубаху, словно замужняя дама. И когда остальные девушки от изумления не нашлись что сказать – начала корить их бесстыдством, причем получалось так, что скорее словно бедностью корила. В особенности Мойре досталось, даже не понять, почему: как видно, были меж их семьями какие-то счеты.

Ну и получила. Пускай и не от оробевшей Мойры.)

Одну за другой зажгла масляные лампы, а потом и свечи в тройном канделябре, по-гостевому щедро.

Должно хватить света, чтобы можно было прочитать второе послание, хранившееся в малом ящичке ларца. Из странного упрямства она этого пока не делала, не разворачивала его даже. Так и сидела на лавке, скрыв сложенную записку в ладони.

Тут и скрипнула чуть слышно входная дверь. Томас Гриффитс, глава семейства, опекун и троюродный дядя, стоял на пороге. В дом он входил бесшумно, с сапогами в левой руке (за плечом правой было ружье): явно надеялся на цыпочках пройти в свою спальню, не разбудив Дженни.

Окинул взглядом горящие светильники (покачал головой от такой расточительности), переставленную в центр комнаты длинную скамью, лохань с мокнущими розгами рядом с ней, встающую ему навстречу троюродную племянницу – и сразу все понял. Опустил глаза в пол.

– Значит, ждешь… – сказал он с непонятной интонацией.

– Приказа не было поступить иначе, дядюшка, – ответила она таким смиренным тоном, который для Дженни был свойствен лишь в самых исключительных случаях… а по правде сказать, вообще впервые. – Благоволите мне искупить провинность.

Кажется, она все-таки переоценила естественность ситуации в рамках отношений «опекун – воспитанница». Томасу уже ничего и не оставалось, как принять предложенные, прямо-таки навязанные ему правила, но он все еще смотрел в пол, играл желваками на скулах. Затем поднял взгляд – и жестом указал на скамью: ложись, мол.

Ткань с шелестом скользнула по телу: одним движением его воспитанница высоко вскинула рубаху – открывшись от пяток до лопаток – и легла ничком.

Подол опустился на голову, накрыв ее как одеялом. Все: она под одеялом, она «в домике», можно сказать – «я не играю». Это не ее наказание, не ее тело, оно умерло и превратилось в прах за века до ее рождения.

А ты смотри, смотри, ты ведь тоже совсем мальчишка, пускай и считаешься здесь мужчиной средних лет, где тебе еще такое увидеть… И не долго тебе видеть еще хоть что-то, ведь прожил ты уже почти весь свой срок, неполных три года осталось.

В этот миг опекун, доселе все еще колебавшийся, взмахнул рукой – прутья со свистом прорезали воздух – и ожег ей седалище хлестким, звонким ударом.