– Представляю, – столь же мрачно кивнула Нина. – Это как раз в духе нашего болярина.
– Как? Как ты его называешь?
– Болярином. Это мы с мамой его так прозвали. Он страшно гордится своим шестисотлетним дворянством. Он же родственник того Маклакова, дореволюционного деятеля.
– Которого? – оживился Никита. – Их было двое. Один был членом Госсовета, другой послом в Париже. Ему больше повезло, он оказался в эмиграции и не попал под раздачу.
– Обоих, – пожала плечами Нина. – Они же были братьями. Я не знаю, кем наш болярин им приходится. Может, племянником, семья-то была большая. Но в тридцатые годы он это родство тщательно скрывал, а вот после войны, когда началась борьба с космополитизмом, стал, наоборот, щеголять. А в последнее время вообще с ума сошел. Николая Маклакова расстреляли в восемнадцатом году, так он теперь компенсации требует, как родственник репрессированного.
– Да, крепко ты его не любишь, – засмеялся Никита.
– А мне не за что его любить. Мама ушла от него после того случая. Когда они разводились, он устроил так, чтобы не платить алименты. Подсунул какую-то бумажку, будто он ей жилплощадь дает, она и подписала. И оказались мы с ней в коммуналке без горячей воды.
– Погоди. Он же старый!
– Он познакомился с моей мамой, когда ему было шестьдесят, а ей – двадцать один, – принялась рассказывать Нина. – Она из Одессы, а он был там в составе писательской делегации. Декада русской литературы на Украине. Они познакомились на каком-то литературном вечере, и он ее «закадрил», как тогда выражались. Вскружил голову. Еще бы: она детдомовка, швейный техникум, общежитие, а он московский писатель, импозантный светский лев… – В голосе Нины зазвучала глубокая горечь. – Вот она и бросила образование, выскочила за него и переехала в Москву. А в результате она умерла, не дожив до сорока, а он жив, хотя ему уже под девяносто, и с тех пор еще не раз был женат. Про него говорят, что он оформляет все свои отношения, – добавила она с усмешкой.
Никита знал, что у Маклакова множество взрослых детей и внуков. Все они были плотно пристроены в кино, на телевидении, на эстраде, в ресторанном бизнесе.
– А почему ты Нестерова, если он Маклаков?
– Когда я пошла в школу, мама записала меня под своей фамилией. По ней я и паспорт получала. Она своих родителей не знает, фамилию ей в детдоме дали, но я решила, что быть Нестеровой – ничуть не хуже, чем Маклаковой. А пожалуй, что и лучше. У меня в однофамильцах великий художник, великий летчик. Поди, плохо.
– Выходит, ты выпала из гнезда?
– Выходит, так. Я предпочитаю ни от кого не зависеть. Тем более от болярина, – отрезала Нина.
Никите хотелось спросить: «А отчего умерла твоя мама?», но он понимал, что было бы бессовестно расспрашивать ее о прошлом. Они шли чудесной лесной дорогой. Прошлогодние сосновые иголки расстилались под ногами упругим рыжим ковром. Пятнистые, красноватые стволы сосен источали целебную смолу, а их ажурная тень кружевом ложилась на ее лицо. В воздухе с каждым шагом все сильнее ощущался запах моря. Кузя то и дело отбегал, чтобы обнюхать ближайшие кустики и справить свои маленькие собачьи делишки, но тут же возвращался к хозяйке. И все же Никита, искоса поглядывая на Нину, чувствовал: она совершенно иначе, чем он, воспринимает все, что видит вокруг. А может, и просто не замечает…
Он был прав: в эту минуту у нее перед глазами вспыхнуло воспоминание о последней встрече с отцом. Это было давно, двенадцать лет назад, но Нина до сих пор помнила все так, словно встреча случилась вчера. Ей было шестнадцать, она умирала с голоду, но ни за что не пришла бы к нему о чем-то просить для себя.
Ее отец жил в знаменитом Доме на набережной, описанном в блистательной повести Юрия Трифонова. Квартиру в этом доме Маклаков получил когда-то по личному распоряжению Сталина. Нину не хотели впускать, но она настояла. Человек, которого она давно уже даже мысленно не называла отцом, а уж тем более папой, встретил ее у порога и в комнаты не пригласил.
– Мама умерла, – сказала ему Нина. – Мне нужны деньги на похороны.
– Ну а при чем здесь я? – спросил он дребезжащим старческим тенорком. – Наши пути разошлись. Да и откуда мне взять денег? Ты же знаешь, какие нынче времена.
– Знаю. Потому и прошу, – отрезала Нина. – И не говори мне, что у тебя денег нет. Ты не миллионер, ты мультимиллионер! Ты коллекционируешь бриллианты! У тебя нет денег? Продай какую-нибудь цацку, и будут деньги.
Болярин сильно поморщился:
– Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это невозможно. Сейчас такое время, что настоящую цену никто не даст.
– Мама так неудачно умерла… Как раз сейчас. Я хочу похоронить ее по-человечески. Ничего, потом попросишь в Литфонде, тебе возместят.
Нина знала, что, несмотря на все свое богатство, он не стеснялся ежегодно просить в Литфонде вспомоществование, приговаривая: «Почему же и не взять, когда можно взять?»
– Сколько тебе нужно? – спросил он сухо.
– Пятьсот долларов.
– Но это же грабеж! – возмутился «классик».
– Это самый скромный минимум, – парировала Нина.
– А нельзя ли… за казенный счет?
– Если ты не дашь мне денег, – пригрозила она, – я обращусь в газеты.
Маклаков еще долго препирался, юлил, плакался на бедность, но Нина была непреклонна.
– Стой тут, – бросил он ей наконец и ушел, а Нина так и осталась стоять в огромном, запомнившемся ей с детства коридоре, по которому она, маленькая, каталась на трехколесном велосипеде.
Маклаков вернулся и протянул ей четыреста долларов.
– Больше у меня нет.
– Ничего, – безжалостно проговорила Нина, – остальное отдай рублями. И запомни, – добавила она, увидев, как его перекосило, – в саванах карманов нет.
Он отшатнулся от нее в ужасе, молча ушел и вернулся с недостающей суммой в рублях.
Нина так же молча взяла деньги и, не поблагодарив, вышла. Маклаков не спросил, от чего его бывшая жена умерла в тридцать восемь лет, не спросил, как живет сама Нина, не нужно ли ей чего. Она ушла. Это была их последняя встреча.
Никита осторожно тронул ее за локоть и вывел из задумчивости.
– Ты была где-то далеко.
– Да, – кивнула Нина. – Извини.
Они вышли на пляж. Никита предложил обосноваться в дюнах, не ходить к самой воде, где было много народу.
– Они и от ветра защищают, – добавил он.
Нина достала из сумки и расстелила на песке покрывало, вынула надувную подушечку, полотенце, еще какие-то женские мелочи. Сбросив сарафанчик, она оказалась в цельном купальнике без бретелек, тоже державшемся на ней каким-то чудом.
– А почему не бикини? – спросил Никита.
Еще вчера ночью его поразила ее крайняя худоба. Когда он снял с нее сарафан, можно было пересчитать все ребра. Сейчас, на ярком солнце, эта костлявость стала еще заметнее. Лопатки, похожие на голубиные крылышки, глубокие впадины у ключиц… Он подумал, что она стесняется.
– Ты могла бы быть манекенщицей. – Никита надеялся, что это прозвучит как комплимент.
Тревожился он напрасно. Нина ничуть не стеснялась.
– Стиль Дахау, – усмехнулась она, перехватив его взгляд. – Нет, в манекенщицы я не гожусь, ростом не вышла. Я среди манекенщиц хожу как в лесу. Кстати, манекенщицы нынче тоже пошли… не с креста снятые. В общем, неважно, главное, мне больше нравится моя работа. Бикини у меня есть, только я хочу, чтобы сначала спина загорела. Чтоб белой полоски не осталось.
– Тут есть «голый пляж», хочешь? Можно загорать вообще без всего.
– Нет, – поморщилась Нина, – это похоже на баню. Мне и здесь хорошо.
– А ты не сгоришь? Это только кажется, что солнце не припекает. Тут можно сгореть за милую душу.
– У меня есть крем от ожогов.
– Давай я помогу.
Никита забрал у нее флакон и начал втирать жидкий крем ей в плечи. У нее была очень нежная, очень белая кожа, изредка встречающаяся у брюнеток. Медленно нанося крем ей на спину, он думал о том, что будет ночью. Этой ночью он не будет спешить, как вчера, он будет ласкать ее долго, томительно долго, но добьется, чтобы она ответила. Чтобы она тоже почувствовала…