Деда реабилитировали повторно, на этот раз вместе с его научными достижениями. В президиуме Академии наук состоялся торжественный вечер. Бабушка, царственно величественная, в переливчатом темно-синем платье с белым кружевным воротником «принцесса», стояла, держа спину прямо, как артистка Ермолова на знаменитом портрете Серова, и никого ни за что не благодарила. Ей жали и целовали руку, ей вручали патенты, она молчала, лишь еле заметно наклоняя голову с густыми волнистыми серебряными волосами, уложенными в красивую прическу.

Все нужные слова за нее говорил ее сын, Игорь Юрьевич Скалон – представительный господин, на которого она не обращала никакого внимания.

Никита понимал, что водораздел между матерью и сыном пролег уже давно, пожалуй, еще до его, Никитиного, рождения. Отец был очень талантлив, но он сделал свой выбор, и это был даже не «Выбор» Юрия Бондарева, а скорее «Обмен» Юрия Трифонова. Он вступил в партию, чего бабушка категорически не одобряла. Отец в ответ твердил ей, что нормальный мужчина с нормальным мужским честолюбием в нашей стране не может сделать нормальную человеческую карьеру, не будучи членом партии.

А потом началось то, что бабушка прямо называла вырождением. Отец Никиты писал «заказные», «правильные», «нужные» статьи и вообще «колебался вместе с линией партии». Никита понял это слишком поздно. Отец оправдывал советское вторжение в Чехословакию, потом в Афганистан. Занял благодаря тестю высокую административную должность в АПН. А когда грянула перестройка и все, что раньше было нельзя, вдруг стало можно, он мигом «перестроился» и перешел на разоблачительные статьи. Но номер не прошел, его слишком хорошо знали и помнили. Слишком часто ему приходилось слышать в свой адрес: «А как же вы раньше утверждали совсем другое?» Бабушка наблюдала за ним не без злорадства. Ему пришлось уйти из журналистики, и он пристроился в кооперативное издательство, выпускавшее серию зарубежных детективов. Эта работа пришлась ему по душе. С годами Игорь Юрьевич перестал интересоваться чем-либо, кроме детективных романов.

Когда торжественная часть была окончена и все устремились к банкетным столам, уставленным по случаю бесславного провала антиалкогольной кампании винными и водочными бутылками, бабушка шепнула Никите:

– Увези меня отсюда.

Он отвез ее домой, и за победу они тихо выпили в просторной кухне, где, помимо стола, плиты и буфета, помещался еще и диван.

– Жаль, Анатолий не дожил, – вздохнула бабушка, вспомнив своего друга-журналиста, умершего в 1984 году, накануне перестройки.

Потом они молча обнялись. Бабушка не плакала. Они поужинали, поговорили с позвонившими из Тбилиси дядей Миндией и тетей Машей, которым не удалось вырваться на торжество в Москву, и легли спать. Бабушка – на диване в кухне, а Никита – на кровати за занавесью в алькове.

В перестроечное время бабушка опубликовала книгу воспоминаний, которую, как оказалось, писала уже давно. Писала тайно, «в стол», не говоря ни слова даже любимому внуку. Когда возникло общество «Мемориал», она – в свои-то годы! – пошла туда работать. Бесплатно, на общественных началах.

В августе 1991 года Никита с друзьями провел три незабываемых дня в Белом доме. Он глазам своим не поверил, когда его бабушка появилась там в ночь на двадцатое с горой бутербродов, термосом с кофе и парой бутылок водки.

– Как ты прошла? – ахнул он.

Она лишь пожала плечами.

Двадцать второго августа они вместе стояли на площади и смотрели, как поднимается в темное небо Железный Феликс с петлей на шее. Никита то и дело косился на бабушку, не сводившую глаз с памятника. Выражение ее лица просто невозможно было описать. С нее можно было ваять статую Немезиды.

Бабушка умерла три года спустя. Умерла как праведница, во сне. Вечером перед смертью Никита был у нее. Она ни на что не жаловалась. Они вместе поужинали и выпили по рюмочке, а потом она спокойно легла спать. Легла в свою кровать в алькове за занавесью: Никита больше не жил у нее. Утром он позвонил и, когда она не ответила, забеспокоившись, приехал. Тело уже остыло.

Никита похоронил ее на Ваганьковском кладбище в одной могиле с ее свекровью, прошедшей вместе с ней мучительный путь изгнания и возвращения. На этот раз за гробом шло множество людей. Не только сын и внук, не только прилетевшая из Грузии дочь с мужем и тремя детьми, не только сослуживцы из толстого журнала, в котором бабушка работала, шли друзья Никиты и родственники репрессированных, с которыми она познакомилась и подружилась, пока боролась за доброе имя деда. Она умерла спокойно, завершив все свои земные дела. Ей было восемьдесят шесть лет.

Нина долго молчала, выслушав эту историю.

– Знаешь, – осторожно заговорила она наконец, – я тебе немного завидую. Белой завистью.

– Да, я понимаю, – кивнул Никита. – Я же говорю, бабушка была удивительной женщиной. Не знаю, что бы я делал без нее. Давай вернемся, мы уже почти до моря дошли.

Они повернули назад. Было еще совсем светло, июньский вечер плавно переходил в белую ночь.

– А с другой стороны? – осторожно спросила Нина. – У тебя же были дедушка и бабушка со стороны матери?

– Это некрасивая история, – нахмурился Никита. – Зато куда более короткая. Если хочешь, я расскажу.

– Если тебе неприятно…

– Нет. Меня это давно уже не волнует.

Он рассказал вкратце, сухо, не вдаваясь в подробности. Его дед с материнской стороны был крупным советским функционером, дослужился до кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Был он человеком старорежимным, с домостроевскими взглядами. Дочь его совершенно не интересовала. У него были свои представления о том, что должно, поэтому он помог ей поступить в МГИМО, устроил на работу в «Интурист», после чего счел свой долг выполненным. К тому же дочь его разочаровала тем, что вышла замуж за сына репрессированного. С его точки зрения, это было пятно на биографии. Нет, он, что называется, проявил великодушие и помог отцу Никиты устроиться на руководящую работу в АПН, но никаких «личных контактов», как он это называл, с семьей дочери не поддерживал. Иногда приезжала его жена, привозила продукты из распределителя, подкидывала дочери талоны в сотую секцию ГУМа[3]. Это была недалекая, судя по речи, даже не очень грамотная женщина. Никита называл ее бабушкой, потому что она была его бабушкой, но ему и в голову не приходило поставить ее на одну доску со своей обожаемой бабушкой Елизаветой Федоровной Скалон.

А дед с материнской стороны всю свою любовь, все амбиции и немалые ресурсы вложил в сына. Сын у него появился поздно, на пятнадцать лет позже дочери. Ему прочили не просто большое, а прямо-таки грандиозное будущее. Его отец, понимая, что свой потенциал он уже исчерпал и дальше кандидата в члены Политбюро ему не пойти (его и так в кулуарах называли вечным кандидатом), решил обеспечить сына карьерой, которой не сделал сам.

Разочарование оказалось страшным. Молодой человек быстро пристрастился к привилегированной жизни, понял, что законы писаны не про него, и пошел вразнос. Он не желал учиться, оценки и зачеты ему приходилось «покупать» папиным влиянием. Он бешено гонял на машине, попадал в аварии, дважды сбивал пешеходов, причем один раз – насмерть. И опять отец его отмазал. Машину объявили угнанной, хотя все понимали, что ее просто невозможно было угнать из охраняемого цековского поселка под Москвой.

С грехом пополам «золотой мальчик» окончил МГИМО и был направлен на стажировку в Англию, где при первой же возможности попросил политического убежища. Он, конечно, наделал шуму. Какое-то время с ним носились, но толку от него было мало, никакой существенной информацией он не располагал, и вскоре все о нем забыли. В Англии он обнаружил то, что раньше как-то не приходило ему в голову: законы писаны и про него тоже, а папино влияние на Уайтхолл и Вестминстер не распространяется. Да и распространять было уже нечего. Узнав о побеге сына, его отец покончил с собой. Самоубийство замяли, похороны устроили на Новодевичьем, куда очень скоро за мужем последовала и жена. А их сын умер в Лондоне в полной безвестности от передозировки наркотиков.