Он смотрел прямо в ее нежные подернутые влагой глаза. Заставлял себя смотреть. Но его правая рука неожиданно для него самого дернулась, стряхнув ее ладонь, и изобразила крестное знамение. Все это походило на судорогу, и Ройбен сразу покраснел от стыда.

Она чуть слышно вздохнула, но ее брови тут же сдвинулись, и вздох перешел в стон.

– Прости меня! – поспешно воскликнул Ройбен. – Скажи… – он запнулся и в замешательстве скрипнул зубами. – Скажи… что я могу сделать?

Ее лицо исказилось словно от невыносимого страдания. Она медленно потупила взгляд и отвернулась; подстриженные волосы рассыпались вдоль щеки. Ему захотелось прикоснуться к ее волосам, к ее коже – прикоснуться… Но тут ее взгляд, до краев исполненный скорби, вернулся к нему; она, похоже, собралась что-то сказать, совершенно явно, она прилагала к этому большие усилия. Но тщетно.

Видение вдруг просветлело, будто озарилось изнутри, и рассеялось.

Исчезло, словно его и не было. И он остался один на кровати, один в комнате, один в доме. Минуты беззвучно улетали, а он так и сидел, не в силах пошевелиться.

Она больше не вернется – он точно знал это. Бог знает, что она собой сейчас представляла – привидение, дух, привязанный к месту призрак, – но она истратила все свои силы без остатка и больше не вернется. А он снова обливался потом, собственное сердце оглушительно гремело в ушах. Ладони и подошвы горели. Он чувствовал, как сквозь кожу мириадами иголок проступает волчья шерсть. Загнать ее обратно сейчас было бы для него пыткой.

Удерживая себя от немедленной трансформации, он поднялся, сбежал по лестнице и вышел через заднюю дверь.

Сгущалась холодная тьма, низко над землей нависали подожженные закатом тучи, а лес вокруг уже превращался в стену теней. В кронах деревьев, словно живое существо, вздыхал невидимый дождь.

Ройбен забрался в «Порше» и тронулся с места. Он ехал наугад, куда угодно, лишь бы подальше от Нидек-Пойнта, подальше от страха, от беспомощности, от тоски. «Тоска – все равно что ладонь, стискивающая глотку, – думал он. – Тоска не дает дышать. Тоска куда ужаснее, чем все, что он знал до сих пор».

Он придерживался окольных путей и лишь смутно отмечал, что удаляется от океана, а по сторонам дороги непрерывно тянутся леса. Он не столько думал, сколько чувствовал, и хотя сдерживал окончательную трансформацию, но снова и снова ощущал булавочные уколы прорастающей шерсти. Он прислушивался к голосам, голосам Сада Боли, прислушивался, прислушивался, стремясь уловить то, что неизбежно должно было прозвучать: звуки чьего-нибудь отчаянного рыдания, голос кого-нибудь, в ком еще сохраняется жизнь, чей-то плач и призыв к нему о помощи, хотя призывающий страдалец, может быть, не имеет даже понятия о его существовании, зов от кого-то, до кого он смог бы добраться и вовремя прийти на помощь.

Боль, как запах в порыве ветра. Маленький ребенок – запуганный, избитый, всхлипывающий.

Ройбен свернул с дороги в рощу и, скрестив руки на груди, будто намереваясь защищаться, вслушался в голоса, которые звучали все отчетливее. Снова волчья шерсть мириадами иголок рванулась наружу. Кожа на голове отчаянно зудела, а руки тряслись оттого, что он все еще сдерживал трансформацию.

– Ну, и где ты была бы без меня? – рычал мужчина. – Думаешь, тебя не упрятали бы в тюрягу? Еще как упрятали бы.

– Я тебя ненавижу, – кричал сквозь рыдания ребенок – маленькая девочка. – Мне больно. Ты все время мучаешь меня. Я хочу домой.

А мужской голос гудел, перекрывая крики девочки, сыпал гортанными проклятиями и угрозами… ах, этот зловещий, полностью предсказуемый звук зла, этот сгусток предельного себялюбия! Запах, хоть немного запаха!

Он почувствовал, что одежда на нем вот-вот лопнет; каждый дюйм кожи на лице и голове пылал огнем от пробивавшейся шерсти, на руках стремительно росли когти, из ботинок высунулись мохнатые лапы. Он сорвал куртку, распорол когтями рубашку и брюки. По плечам рассыпалась грива. Кто я такой, на самом деле, кто я? Как быстро мех покрыл все его тело, и насколько могучим он ощущал себя в этом состоянии – одиноким охотником, каким он был в те первые тревожные ночи, когда еще не появились старшие морфенкиндеры, когда он пребывал на самом краю возможности представления, постижения, осознания – овладения этой несравненной силой.

В своем полном волчьем обличье он углубился в лес. Он мчался на четвереньках туда, где страдал ребенок, его мышцы пели, глаза без единой ошибки выбирали извилистый путь. Мое место здесь, этот мир создан для меня, а я – для него.

Они оказались в старом ветхом домике-трейлере, укрывшемся среди дубов с обломанными верхушками и гигантских пихт. За двориком, заваленным пустыми газовыми баллонами, мусорными баками и старыми шинами, перед Ройбеном призрачно сияло голубым телевизионным светом крошечное окошко, сбоку притулился ржавый помятый грузовик.

Ройбен замер в нерешительности – он опасался допустить такую же ошибку, какая случилась с ним в прошлый раз. Но его неудержимо влекло к злодею, находившемуся в считаных дюймах от когтей. Внутри бубнили телевизионные голоса, но он слышал, как девочка рыдала, а мужчина бил ее. Отчетливо доносились шлепки кожаного ремня. Свежий запах ребенка заполнял все вокруг. Но его начал перебивать затхлый запах, исходивший от мужчины, накатывавшийся волна за волной, смрад, смешивавшийся с мужским голосом и вонью давно не стиранной заскорузлой от высохшего пота одежды.

Захлестнувший Ройбена гнев прорвался наружу басовитым продолжительным рыком.

Он рванул дверь; она слетела с петель, и он швырнул ее в сторону. В ноздри ударил горячий прокисший воздух. В тесном вытянутом помещении он ощущал себя гигантом, ему пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой потолок, трейлер раскачивался от его движений. Когда Ройбен схватил отчаянно завопившего костлявого мужичонку за фланелевую рубашку и швырнул во двор – загромыхало железо, послышался звон бьющихся бутылок – гундосый телевизор рухнул на пол.

Как спокоен был Ройбен, когда вздернул негодяя в воздух – Благослови нас, Господи, ибо это Твои дары! – каким естественным ощущалось все происходившее. Мужичок брыкался и пытался ударить Ройбена, его лицо перекосилось от ужаса, такого же ужаса, какой почувствовал Ройбен, когда Марчент обняла его, а потом Ройбен неторопливо, с расчетом вгрызся в его горло. Накорми зверя во мне!

О, какая густая, какая соленая и обильная кровь, о, непрекращающееся сердцебиение, о, какая сладкая вязкая жизнь у этого злодея – все это пока что не уложилось в его памяти. Уже много времени прошло с тех пор, когда он охотился в одиночку, когда пировал над своей избранной жертвой, избранной добычей избранным врагом.

Он проглотил громадный кусок мяса убитого, облизал горло и щеку.

Ему нравились челюстные кости, нравилось, как они хрустят на зубах, и он откусил от лица еще один кусок.

Полнейшую тишину, воцарившуюся в мире, нарушали только его чавканье, хруст костей на его зубах и звуки, с которыми он глотал теплое кровавое мясо.

Лишь слабый дождь пел в мерцающем лесу, как будто он избавился от всех глаз и глазок, которые поспешили скрыться от зрелища этой нечестивой евхаристии. Он полностью отдался своей трапезе, сожрал голову, плечи, руки. Потом дошла очередь до грудной клетки, и он наслаждался хрустом тонких полых костей до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что не может съесть ни крошки больше.

Он облизал лапы, облизал ладони, вытер лицо и снова облизал лапу, точь-в-точь как это сделала бы умывающаяся кошка. Что осталось от убитого – живот и две ноги? Останки он швырнул в лес и прислушался к негромкому шлепку и хрусту веток, сопровождавшим падение.

Но тут ему пришло в голову, что можно придумать выход получше. Он поспешно углубился в лес, вскоре нашел труп, вернее, то, что от него осталось, и потащил его подальше от трейлера. Вскоре он нашел небольшую заболоченную полянку, по которой протекал ручей, вырыл в мягкой земле яму, уложил туда труп, засыпал землей и, насколько мог, замаскировал импровизированную могилу. Вряд ли кто-нибудь отыщет его тут.