– Давай вернемся вместе. Соберем вещи и уедем отсюда.

– Ты очень решительный, – негромко сказала она. – Но я хочу покончить с этим делом здесь. Ты ведь сам знаешь, что так будет лучше для нас обоих.

На это он не мог возразить. Не мог не признаться себе, что до ужаса боится, что ее преображение может начаться прямо сейчас, когда они сидят здесь. Он даже мысли об этом не мог перенести.

– С Тибо ты в надежных руках, – сказал он.

– Конечно, – ответила она.

– Если бы это оказался Франк, я растерзал бы его голыми когтями.

Она улыбнулась, но ничего не возразила.

Он ведет себя смешно, да? В конце концов, разве Дар – когда бы он ни получил его, – не придал Тибо неиссякаемых сил и энергии? Какая на самом деле разница между этими двумя? Один похож на пожилого ученого, а второй – на Дон Жуана. Однако они оба полноценные морфенкинды, и это факт. И все же Тибо наделен благородством старости, а Фрэнк навсегда остался таким, каким был. Тут Ройбена ошарашило: она ведь навсегда останется такой же прекрасной, как сейчас, а он, он сам, никогда не постареет, не станет выглядеть или казаться старше, чем сейчас, – никогда не станет мудрым и беззащитным человеком вроде собственного отца. Он обретет ту юность, которой Китс наделил свою греческую вазу.

Как он мог упустить такое из виду и что оно должно означать для нее и может означать для него? Как получилось, что его не трансформировало само это открытие, это тайное знание. Да, она была права: для него все это чистая теория.

А она – знала. Она всегда целиком и полностью знала суть этого. Она пыталась и его заставить осознать это, а когда это наконец случилось, ему стало еще сильнее стыдно за свой страх перед ожидающей ее переменой.

Он поднялся и направился в спальню. У него кружилась голова, его чуть ли не клонило в сон. Дождь совсем разошелся и громко стучал по крыше. Ройбену не терпелось двинуться в дорогу, помчаться сквозь тьму на север.

– Не будь здесь Тибо, я обязательно остался бы, – сказал он, переодеваясь в свое, поспешно застегивая рубашку и натягивая куртку.

Потом он повернулся к ней; к его глазам подступили слезы.

– Ты вернешься домой, как только сможешь, – утвердительно сказал он.

Она обхватила его руками за шею, и он обнял ее так крепко, насколько хватило смелости, зарылся лицом в ее волосы, снова и снова целовал ее мягкие щеки.

– Я люблю тебя, Лаура, – сказал он. – Люблю всем сердцем. Всей душой. Я молодой и глупый и не все еще понимаю, но я люблю тебя и хочу, чтобы ты вернулась домой. Не знаю, что я могу предложить тебе такого, чего не могут другие, тем более что они сильнее, красивее, несравненно опытнее…

– Перестань. – Она прикоснулась пальцами к его губам. – Ты моя любовь, – прошептала она. – Моя единственная любовь.

Он вышел в заднюю дверь, по ступенькам спустился под дождь. Неподалеку непроницаемой стеной тьмы возвышался лес; лишь мокрая трава блестела в свете, падавшем из дома. Дождь обжигал Ройбена, и он сразу возненавидел его.

– Ройбен, – сказала ему в спину Лаура. Она стояла на крыльце, точно так же, как и в первый раз. Рядом с нею на скамейке стояла старомодная, в стиле Дикого Запада, керосиновая лампа, но она не была зажжена, и он мог разглядеть лишь абрис лица.

– Что случилось?

Она спустилась по лесенке под дождь.

Он не удержался и снова обнял ее.

– Ройбен, эта ночь… Ты должен понять. Мне все равно, что случится со мною. Совершенно все равно.

– Я знаю.

– Мне все равно, выживу я или умру. Безразлично. – Дождь стекал по ее волосам, капли хлестали по запрокинутому лицу.

– Я знаю.

– Не знаю, что ты можешь знать, – сказала она. – Ройбен, я никогда не сталкивалась с паранормальными явлениями, экстрасенсорикой, сверхъестественным. Никогда. Не знала предчувствий, не видела пророческих снов. Ройбен, мне никогда не являлись призраки отца, или сестры, или мужа, или детей. Ни разу они своим присутствием не подарили мне ни минуты душевного покоя. Ни разу у меня не появилось ни малейшего подозрения, что они где-то существуют. Я никогда не подозревала, что правила существования обычного мира могут быть нарушены. Ведь до твоего появления я там и жила – в обычном мире.

– Я понимаю, – сказал он.

– Ты был чудом, легендой, чем-то чудовищным и в то же время сказочным, радио, телевидение и газеты говорили только о тебе, о Человеке-волке, немыслимом существе, галлюцинации, химере… не знаю, какие еще слова подобрать – и все это о тебе, о тебе, – а ты был совершенно реальным, я видела тебя и прикасалась к тебе. И мне было все равно! Я не собиралась отступать. Мне было все равно.

– Я тебя понимаю. Все время понимал.

– Ройбен, теперь мне хочется жить. Хочу быть живой. Разве ты не видишь – я всеми фибрами своего существа хочу быть живой, и, ради тебя и меня, это и есть жизнь.

Он совсем было решился взять ее на руки и внести обратно в дом, но она сама отступила и вскинула руки к лицу. Ночная рубашка на ней совсем промокла и облегла грудь, прядки волос влажно темнели на лице. Ройбен сам продрог до костей, но это было не важно.

– Нет, – сказала она, отступив, но продолжая крепко сжимать отвороты его куртки. – Послушай, что я скажу. Ройбен, я ни во что не верю. Я не верю, что когда-нибудь снова увижу отца, или моих детей, или мою сестру. Я думаю, что они ушли навсегда и без возврата. Но я хочу быть живой. А для меня это значит, что мы не умрем.

– Я понимаю, – сказал он.

– Теперь мне не все равно, ты понимаешь?

– Да, – ответил он. – И, Лаура, я хочу понять больше. И пойму больше. Обещаю тебе. Так и будет.

– А теперь иди, пожалуйста, – сказала она. – А я скоро вернусь домой.

По пути к автомобилю он прошел мимо Тибо. Дородный и внушительный Тибо в блестящем черном плаще и с зонтиком, большим черным зонтиком, стоял под могучей дугласовой пихтой; возможно, Тибо кивнул ему, но он этого не заметил. Он просто сел в машину и поехал на север.

Домой он добрался к десяти часам; в доме было радостно, в воздухе витал густой приятный запах гирлянд из вечнозеленых растений, которыми были оплетены снаружи камины, где, как обычно, горел огонь, и в главных залах радостно сияло множество светильников.

Феликс, Маргон и Стюарт, сидя за обеденным столом, наскоро обсуждали планы на предстоящие Святки; перед ними лежали какая-то карта или схема на листе оберточной бумаги, пара желтых блокнотов и авторучки. Джентльмены щеголяли в пижамах и халатах с шелковыми отворотами, по моде Старого Света, а Стюарт был в своей любимой темной фуфайке и джинсах. Он выглядел точь-в-точь как добропорядочный американский подросток, случайно попавший в эпизод из фильма Клода Рейнса.

Увидев эту сцену, Ройбен тайком улыбнулся. Ему было очень приятно видеть их такими оживленными, такими счастливыми при ярком свете, приятно было обонять аромат чая и кексов и все те запахи, которые теперь ассоциировались у него с домом – воска, полироля, дубовых дров, горящих в каминах, и, конечно, свежий запах дождя, которому всегда удается пробраться в этот большой дом, этот дом с его сыроватыми темными закоулками, который впускал в себя очень многих, но очень мало кого принимал по-настоящему.

Пожилой камердинер, француз Жан-Пьер, принял у Ройбена мокрый плащ и тут же поставил для него на стол чашку чая.

Ройбен сидел молча, рассеянно попивал чай, думал о Лауре, вполуха слушал, изредка кивая, разговор о планах на Рождество и почти не замечал, что Феликс, увлеченный новым занятием, просто лучится радостью.

– Вот, Ройбен, ты и дома, – бодро воскликнул Феликс, – и пришел как раз вовремя для того, чтобы услышать о наших грандиозных планах, одобрить их и дать нам свое дозволение и благословение. – Он пребывал в своем обычном блеске, его темные глаза сверкали добродушным юмором, глубокий голос был исполнен ненаигранного энтузиазма.

– Дома, но смертельно устал, – сознался Ройбен. – И заснуть все равно не смогу. Возможно, эта ночь как раз подходит для того, чтобы мне побыть одиноким волком, Ужасом Мендосино…