Внезапно он так разозлился на собственную панику, что взял да и постучал в дверь.

Ручка медленно повернулась, дверь открылась, и он увидел перед собой полутемную фигуру Марчент; горевшая за ее спиной лампа лишь частично освещала комнату.

Ройбен неподвижно застыл, глядя на этот темный силуэт, и вот уже обрисовался знакомый угловатый контур лица, стали проступать черты, и появились большие несчастные и молящие глаза.

На ней был тот же самый испачканный кровью пеньюар, и Ройбен видел, как на нем сверкали бесчисленные жемчужины.

Он попытался заговорить, но его челюсть, мышцы лица, а также руки и ноги словно окаменели.

Их разделяло не более двух футов.

Сердце, казалось, вот-вот взорвется.

Он поймал себя на том, что пятится от фигуры, а потом перед ним сразу потемнело. Он стоял в безмолвном пустом коридоре, весь потный, с трясущимися поджилками, а дверь в комнату Марчент снова оказалась закрыта.

Почувствовав вспышку ярости, он распахнул дверь и шагнул в потемневшую комнату. Нашарив на стене выключатель, он нажал его; вспыхнула целая россыпь небольших лампочек.

Он чувствовал, что его грудь и руки по всей длине покрыты потом. Ладони сделались скользкими. Начавшееся было превращение в волка прекратилось. Волчья шерсть осыпалась. И все же и ощущение мурашек, и дрожь в руках и ногах оставались. Ему удалось заставить себя несколько раз медленно вдохнуть и выдохнуть.

Никаких звуков радио и даже радиоприемника вовсе не видно, а вся комната точно такая, какой он запомнил ее, когда осматривал в прошлый раз, еще до появления Феликса, Маргона и остальных.

На окнах и балдахине массивной медной кровати висели дорогие занавеси, отделанные белыми кружевами. В северном углу комнаты – старомодный туалетный столик, накрытый скатертью с такими же кружевными фестонами. Кровать застелена розовым ситцевым покрывалом, такое же покрывало на стоявшем около камина пулом диванчике для двоих. Еще в комнате имелся письменный стол тоже, как и вся обстановка, подчеркнуто женского облика, с выгнутыми ножками стиля «королева Анна» и белый книжный шкаф, в котором стояло несколько книг в твердых обложках.

Дверь гардероба оказалась распахнута. Внутри ничего, кроме полудюжины обтянутых материей плечиков. Очень миленьких. Часть была обтянута пестрым ситцем, остальные – светлым шелком. Пахло духами. Здесь, на перекладине платяного шкафа, пустые плечики вдруг оказались для него символом потери, страшной реальности того, что Марчент исчезла, скрылась в безвозвратности смерти.

Пыль на полках. Пыль на паркетном полу. Ничего нет, ничего такого, в чем печальный скитающийся дух мог бы найти для себя опору – если скитающиеся духи так поступают.

– Марчент, – прошептал он. Он приложил ладонь ко лбу, потом вынул носовой платок и вытер пот с лица. – Марчент, умоляю, – снова прошептал он. Ему никак не удавалось вспомнить, что говорилось во всяких фольклорных источниках насчет способности духов читать мысли. – Марчент, помоги мне, – попросил он, но собственный шепот прозвучал в пустой комнате очень громко и еще сильнее ударил по и без того напряженным нервам Ройбена.

Ванная пуста и стерильно чиста, шкафчики пусты. Никаких радиоприемников. Запах моющих средств.

Какие милые обои, со старомодным ситцевым узором из бело-голубых пасторальных фигурок. Таким же, как на плечиках в гардеробе.

Он представил себе Марчент купающейся в длинной овальной ванне на ножках в виде когтистых звериных лап, и тут же на него внезапно волной накатило ощущение ее близкого, почти телесного присутствия, их объятий в ту жуткую ночь, прикосновений ее теплой кожи к его лицу, звуки ее мягкого, умиротворяющего голоса.

Повернувшись, он внимательно посмотрел вокруг и медленно направился к невысокой кровати. Ройбен присел на край, лицом к окну, и закрыл глаза.

– Марчент, помоги мне, – чуть слышно сказал он. – Помоги. Марчент, что происходит? – Никогда еще, пожалуй, ему не доводилось испытывать такой тоски. Вся его душа пребывала в смятении. И он вдруг расплакался. Мир опустел, из него улетучилась вся надежда, все мечты. – Мне так горько из-за того, что тогда случилось… – пробормотал он трясущимися губами. – Марчент, я прибежал сразу же, как только услышал твои крики. Клянусь Богом, так оно и было, но с двоими я не смог справиться. К тому же я все равно опоздал.

Он повесил голову.

– Прошу тебя, скажи, чего ты от меня хочешь. – Он уже рыдал совсем по-детски. В памяти всплыл Феликс в библиотеке, на первом этаже, то, как он прошлой ночью спрашивал сам себя, почему он все эти годы не появлялся дома, и его глубокое искреннее сожаление. В ушах явственно прозвучал унылый голос Феликса, его слова: «С какой стати ей хотеть, чтобы мне что-то здесь принадлежало… после того, как я бросил ее».

Вынув платок, он вытер нос и рот.

– Не знаю, почему он поступил так, а не иначе. А если и догадываюсь, то все равно не могу сказать наверняка. Но точно могу сказать тебе, что люблю тебя. Я не пожалел бы жизни, чтобы остановить их. И сделал бы это не задумываясь.

Ему вроде бы стало чуть полегче, но он чувствовал, что это облегчение фальшивое и незаслуженное. Бесповоротность ее смерти требовала от него большего. Бесповоротность ее смерти полностью сокрушила его. Да, он сейчас взахлеб выложил многое из того, что просилось на язык, и это было вроде бы хорошо, несмотря на то что для нее, конечно, все это ничего не значило. А сам он не имел никакого представления ни о том, могла ли Марчент в действительности пребывать в каком-то мире, откуда была способна видеть или слышать его, ни о том, что представляло собой то видение, которое несколько минут назад явилось ему в дверях.

– Марчент, все это чистая правда, – сказал он. – Ты сделала мне грандиозный подарок – этот дом, который я никоим образом не заслужил, никоим образом, и я здесь, живой, и не знаю, что происходит с тобой, Марчент, с тобой… я ничего не понимаю.

У него не осталось слов, которые он мог бы произнести вслух. Но про себя, молча, он повторил от всего сердца: «Я очень люблю тебя».

Он думал о том, насколько несчастен он был, когда встретился с нею. О том, как отчаянно он стремился освободиться не только от своих любящих родственников, но и от злосчастной связи с Селестой. Селеста не любила его. Совершенно точно. У нее было лишь тщеславие, внезапно сообразил он, стремление иметь рядом с собой «красавца мужчину», как она частенько с откровенной насмешкой называла его, а он уверил себя в том, что должен испытывать влечение к этой шикарной и умной женщине, которая к тому же очень нравилась его матери. А правда заключалась в том, что Селеста делала его несчастным. Что же касается родных… ему было необходимо хоть на некоторое время сбежать от них, чтобы понять, чем же на самом деле он хотел заниматься.

– А теперь, – прошептал он, – благодаря тебе я живу в этом мире.

Тут ему внезапно вспомнилось, с какой любовью она говорила о Феликсе, как скорбела по нему, вспомнилась ее усталая уверенность в том, что он умер и его больше нет, он знал, что сам вряд ли смог бы выдержать такую боль. Какое право было у него на Феликса, по которому она так горевала? Он оцепенел от несправедливости происходящего и ужаса перед ним.

Он долго сидел там, дрожа всем телом, дрожа так, будто насквозь промерз, хотя в комнате было тепло; он сидел, закрыв глаза, углубившись в размышления, и уже почти забыл о потрясении и ужасе, которые только что испытал. В мире существовало и кое-что хуже, чем страх.

За его спиной раздался звук, звук скрипнувших пружин, и Ройбен ощутил, как матрас справа от него промялся.

Кровь отлила от его лица, а сердце дало перебой.

Она сидела рядом с ним! Он знал это. Он вдруг почувствовал, как на его руку легла ее ладонь – мягкая, легкая, но вполне ощутимая ладонь, – а к плечу прижалась податливая грудь.

Он медленно открыл глаза и встретил ее взгляд.

– О Боже в небесах, – пробормотал, не удержавшись, он, почувствовал, что язык у него заплетается, и повторив: – Боже в небесах, – заставил себя посмотреть на нее, по-настоящему посмотреть на нее, на ее бледно-розовые губы, на четкие, словно нарисованные пером черты ее лица. Ее белокурые волосы блестели в свете лампы. Шелк ее белого пеньюара, прямо возле его руки, поднимался и опускался вместе с дыханием. Она придвинулась еще ближе, ее холодные пальцы крепче надавили на его правую руку, которая сама собой сжалась в кулак, а вторая ладонь легла на его левое плечо.